Православною была и холопка Анна, что, однако, не мешало ей любить католика-поляка Стефана, слугу пана Гонорового. Анна представляла из себя дебелую девушку, кроме здоровья, которое, казалось, рвалось вон из тела, ничем не выделявшуюся. Круглолицая, вечно румяная, с большими маловыразительными голубыми глазами, она производила впечатление хорошо откормленного, добродушного животного.
В Стефане Анна души не чаяла, была «по-собачьи» привязана к нему. Любовь эта доставляла Анне немало страданий. Кроме постоянного опасения, что «какая-нибудь там» отобьет у нее «ненаглядного красавчика», ее мучила холодность Стефана: ей все казалось, что он ее недостаточно любит.
Ловкий парень знал это и умел играть на этой струнке, когда ему было надо. Он обходился с нею сурово, даже грубо; зато за одно его ласковое слово простодушная девушка готова была кинуться и в огонь, и в воду.
Особенно тяжело пришлось Анне после того, как Стефан был ранен боярином Белым-Турениным во время лесного побоища. Когда он не пришел к ней подряд несколько дней, обеспокоенная девушка, улучив минутку, тайком сбегала в лесную усадьбу и нашла Стефана лежащим на постели, страдающим от ран. Ей вздумалось причитать над ним, он рассердился, приказал ей «не нюнить» тут, а поскорей убираться восвояси. А напутствием ей было:
— Да смотри, не вздумай опять прибежать сюда: я тебя тогда спроважу по-свойски, и дружбе нашей конец. Поправлюсь — сам приду, а нет меня — жди.
Анна ушла от него, горько плача и сетуя на злую свою судьбу и его «нелюбье». Она нетерпеливо ждала его выздоровления. Однако проходили месяцы, а Стефан не показывался.
— Уж не помер ли, сердешный? — сокрушалась она. — А я тут сижу, знать ничего не зная, да толстею.
Действительно, тоска странно отражалась на Анне: она не худела, а полнела не по дням, а по часам.
— Эк, тебя развозит! — говаривали, глядя на нее, холопы. — Инда щеки лопнуть хотят от жира. Что свинья кормленая, ей-ей!
А Анна слушала подобные замечания и тяжело вздыхала. «С тоски все это у меня, с тоски!» — печально думала она.
Миновало еще несколько месяцев, а Стефана все нет как нет. Девушка мало-помалу начала уже не толстеть, а «спадать с тела». Ее часто так и подмывало сбегать в лесную усадьбу, разведать про Стефана, да удерживала боязнь его гнева. Постоянно занятая мыслью о своем «красавчике», она стала даже как будто немножко заговариваться, стала «маленько придурковатой», как говорили холопы.
Поэтому можно понять, как велика была ее радость, когда она после столь долгих волнений неожиданно получила весточку «от него».
Однажды, когда она случайно вышла за ворота, к ней подбежал какой-то маленький чумазый парнишка и шепнул ей, чтобы она шла за ним, что Стефан поджидает ее тут, в лесу, близехонько. Конечно, она побежала за парнишкой со всех ног.
Стефан встретил ее очень ласково, сказал, что он тоже тосковал по ней и все собирался прийти, да нельзя было урваться, а потом пришлось уехать со своим господином на некоторое время. Он принес ей даже кое-какие подарки: кусок алой «дабы»[4] на сарафан, красные чоботы, посоветовав подальше прятать подарки от глаз холопов, чтобы не стали расспрашивать, откуда взяла, да не дознались бы, грехом, что знакома с ним.
— Господа-то наши не в ладах ведь друг с другом, — и чего не поделили? — так пан Максим, пожалуй, осерчает за ее знакомство со слугой пана Гонорового, — пояснил он ей.
Прощаясь, он сказал, что завтра опять будет поджидать ее на том же месте, и намекнул, что постарается устроить так — «надумает что-нибудь» — чтобы им без помехи вволю нацеловаться-намиловаться.
Анна была на седьмом небе от радости.
На следующий день свидание повторилось, на третий день тоже. С каждым разом Стефан становился все ласковее. Минула так неделя. Однажды слуга Гонорового пришел очень веселым.
— Ну, голубка! Нашел, как устроить нам, что без помехи нацеловаться. Только тут помощь твоя нужна. Поможешь — пробуду у тебя ночку целую, — сказал он.
— Ай, желанный! Я ль не помогу. Что хочешь — сделаю, только б так состроилось! — воскликнула Анна.
— А вот, вишь, дам я тебе травку… Травка самая что ни на есть пустяковинная, а только если человек поест малость ее, то спать, страсть, захочет. И как он ни три глаз своих, все равно сон его сморит…
— Так, так! Ну и что же, родной?
— А то же, что вот ты эту травку высуши да разотри, а после подсыпь холопьям в питье. День надобно выбрать подушней, пожарче, чтоб пить, значит, им больше хотелось. Вот только и всего. Попьют они вволю, захрапят, а я к тебе и проберусь. Понимаешь?