Влашемский выглядел совсем расстроенным. Веки глаз его были красны, цвет лица стал каким-то сероватым.
— Что с тобою, пан Самуил? — спросил Златояров-Гноровский.
— Так, ничего… — буркнул, не глядя на него, пан.
— Я полагаю, что невеста моя здорова?
— Ах, Анджелиночка, Анджелиночка! — прошептал Влашемский и смахнул набежавшие слезы.
— Что с ней? Что? — с беспокойством спросил Максим Сергеевич.
— Пан Максим, мне нужно с тобой поговорить, — промолвила Юзефа. — Ты твердо решил не менять своей веры?
— Твердо, пани.
— Наша Анджелика не может выйти замуж за… за человека другой веры, а потому…
— А потому? — беззвучно проговорил Максим Сергеевич, чувствуя, что у него сердце холодеет.
— А потому мы ее удалили от соблазна, — резко отчеканила пани.
Несчастный жених простоял несколько мгновений, как бы окаменев. Он мог ожидать всего, но не этого. Если бы сказали просто, что свадьба не может состояться, он менее был бы огорчен: он тогда сумел бы выкрасть Анджелику и обвенчаться с нею тайком, но теперь произошло нечто непоправимое.
— Удалили? — наконец прошептал он.
— Да! Отняли у меня мою Анджелиночку, увезли ее сегодня утром, — пробормотал, всхлипывая, пан Самуил.
— Но куда? Куда? — крикнул Максим Сергеевич.
— Зачем тебе это знать? — улыбаясь, заметила пани Юзефа.
Несколько минут он еще безмолвно постоял перед Влашемскими, потом, не попрощавшись, медленно направился к двери, прошел сени, так же медленно спустился на крыльцо, вспрыгнул на коня и поскакал.
Он не правил конем, не сознавал, куда едет. Конь сам направился по знакомой дороге к дому. В это время Максим Сергеевич не думал ни о чем, он только чувствовал, что страшная тяжесть налегла на него и давит. Горе захватило его всего, не оставило ни малейшего луча надежды. Душу наполнила какая-то тупая, ноющая боль, дать имя которой не мог бы и сам Златояров.
Прошло несколько недель. Максим Сергеевич жил затворником в своей усадьбе. Время исцеляет всякое горе, но не всегда; это испытал на себе Златояров.
С каждым днем его горе разрасталось; рана иногда меньше болит вначале, чем спустя некоторое время, так было и с душевною раной Златоярова. Иногда находили на него периоды мрачной тоски, потом они сменялись порывами жгучего отчаяния.
Теперь, пережив в своей памяти все, что перенес он в роковой день, Златояров встал с постели и оделся. Он не мог лежать. Ему хотелось движения, хотелось уйти, убежать от своего горя, от жизни, от всего света, от самого себя. В тишине своей опочивальни он слышал скорбный, зовущий его голос Анджелики. Он готов был крикнуть: «Иду, иду, к тебе!» — и тотчас же сам остановил себя грустным вопросом: «Куда идти?» А его мозг, потрясенный горем, продолжал болезненно работать, продолжал вызывать то милый образ Анджелики, то ненавистную тощую фигуру патера Пия.
Его рассудок был в опасности. Нужно было новое потрясение, чтобы вернуть погибающий мозг к правильной деятельности, заставить Максима Сергеевича не медленно сгорать от горя, а жить, жить хоть и с горечью в душе, как живут тысячи людей.
Занятый своими печальными думами Златояров-Гноровский шагал по своей опочивальне и не слышал, что уже довольно давно кто-то стучит в запертую дверь комнаты. Наконец он услышал, подошел и отворил. Перед ним предстал Афоня, тот самый мальчик, которого Григорий и Белый-Туренин застали во время лесной схватки плачущим над трупом «тятьки».
Несмотря на полумрак спальни, Максим Сергеевич разглядел, что на пареньке, как говорится, лица не было.
— Чего ты? — спросил Златояров.
— Ой, батюшка!
— Да ответь же!
— Тот там! Тот самый, что в лесу…
— Ну?
— В лесу, как батьку убили моего, воеводил!
— Неужели сам пан Феликс?!
— Нет… Того не видал, а холоп евонный. Батюшки светы! Испужался я страсть…
— Да где ты его видел?
— А в сенях самых. Темно там очень было, но у меня глаз-то, значит, приобвык, а у него нет, он-то меня и не увидал… Над самым ухом, это, значит, как заорет: «Гей, хлопцы!» Я так и обмер, а наши хлопцы хоть бы один пошевелился: лежат — что померши.
— Ну, а потом что же?
— А потом он что-то пробормотал себе под нос и ушел, а я сюда побег, да не скоро тебе достучался.
— Пригрезилось это тебе все во сне, должно быть.
— Как же во сне, коли я и не спал? Душно в челядне стало, я и вышел в сени, думаю, там попрохладней, там сосну. Ну, еще там у меня…
Парень замялся.