— Гляди-ка, он нам грозит! — заговорили обозные. — Ну-тко, поднапрем!
И завязалась драка. Из Кремля набежали шляхтичи, а от торговых рядов на крики люд московский подоспел. Ляхи саблями машут, из пистолей палят. Мужики из телег оглобли вытащили, крушат шляхтичей.
Мазовецкий за подмогой поскакал, но затрезвонил колокол в приходской церкви Владимирской Богородицы, что у Москворецких ворот, и тут же загудело набатом по всей Москве.
— Час пробил! — воскликнул Пожарский и вывел свою дружину.
Из Белого и Земляного городов торопился оружный люд, бежали стрельцы. Палили из пищалей, рубились с ляхами на саблях, бились бердышами и топорами. Шляхтичи пятились к Китай-городу и Кремлю. А за стенами Кремля заиграли трубы, строились хоругви, пешие роты.
Гонсевский орал на бояр, собравшихся у Красного крыльца:
— Але московиты не присягали Владиславу? Повернулся к ротмистрам и хорунжим: — Панове, стреляйте и рубите проклятых москалей. Лучше видеть мертвый город, чем иметь взбунтовавшихся холопов!
Под звон литавр и металлический шелест гусарских крылышек шляхтичи покинули Кремль.
— Панове, — снова повернулся к боярам Гонсевский, — если мы не усмирим москалей, я запалю город, а вас отправлю на суд круля.
На улице дружина Пожарского обрастала стрельцами и оружным людом. У Введенской церкви дорогу им перекрыли пешие шляхтичи и немцы.
— Вот они недруги наши! — воскликнул Пожарский и обнажил саблю.
Вслед за князем кинулась дружина и стрельцы. Отошли ляхи и немцы, а князь Дмитрий подозвал стрелецкого десятника:
— Поспешай на пушкарный двор, пусть подмогу шлют.
Десятник скоро вернулся, а с ним несколько пушкарей с легкой пушкой и пороховым зельем с ядрами. Едва успели орудие развернуть, как снова показались ляхи и немцы. Пальнула пушка, затрещали пищали, и Пожарский повел дружину и стрельцов в атаку. Не выдержали немцы и шляхтичи натиска, укрылись в Китай-городе…
У Ильинских ворот стрельцы Бутурлина потеснили гусар, прорывавшихся в восточные кварталы Белого города, на Кулишках перекрыли путь к Яузским воротам…
На Тверской улице билась стрелецкая слобода, не пропустив шляхтичей к Тверским воротам и в западные кварталы.
К обеду завалы из бревен и бочек, булыжников и опрокинутых телег перегородили узкие улицы города. Гусары и пешие роты бросались на приступ. В них стреляли, обливали кипятком, кололи вилами, рубили саблями и крушили топорами.
В тот день в Москве оказался Артамошка Акинфиев. Он шел в Нижний Новгород и попал в город в самый разгар боя. Еще на подходе к Москве услышал частые выстрелы и крики. С кем бой? Ускорил шаг, почти побежал. Уже в городе догадался: Москва на ляхов поднялась!
Еще с утра Пожарский нарядил конных дворян в Коломну и Серпухов, наказав:
— Скачите одвуконь, не ведая устали, мы ждем ополченцев…
А в тот час Михайло Салтыков пробрался на свою усадьбу, велев грузить добро на сани, везти в Кремль. Одни за другими потянулись сани из боярского подворья. Крики и выстрелы приближались к усадьбе Салтыкова. Боярин Михайло торопил челядь, знал: не будет ему пощады от взбунтовавшихся москвичей, припомнят службу ляхам.
И когда шум и выстрелы раздались совсем рядом, позвал холопа:
— Жги хоромы, Евстрат!..
Огонь лизнул лениво берестяную щепу, потом разыгрался, заплясал весело. Пока Салтыков до Кремля добирался, все оглядывался: боярские хоромы пылали вовсю. Пламя перекинулось на соседние дворы.
Тут и шляхтичи принялись выжигать посад. Запылали дома и избы. Огонь лез на Белый город, теснил восставших с Кулишек и от Тверских ворот.
Вслед за огнем двинулись наемники-немцы. Они кричали: «Хох!» — и грозно размахивали тесаками.
К ночи шляхтичи заперлись в Китай-городе и Кремле, а московский люд и мужики из окрестных деревень тушили пожары и хоронили убитых. Призывно по всей Москве гудели колокола…
К утру пожары стихли, и намаявшийся Артамошка присел на жердь, смежил веки. Одолевал сон. Сквозь дрему слышал разговоры мужиков.
— С салтыковской усадьбы началось. Боярин, окаянный, свои хоромы запалил и к Гонсевскому подался.
— Ляхи в Кремле спасение ищут.
— Ив Кремле достанем. А с ними и бояр.
— Не все бояре ляхам служат. Эвон князь Пожарский на Сретенке бьется…
В Китай-городе и в Кремле шляхта и немцы отогревались у костров, грозились уничтожить всех московитов. За полночь в Крестовой палате царского дворца собрались бояре и паны вельможные. Хмурился Гонсевский, недовольно косился на бояр. Выждав тишину, сказал:
— Панове, круль не оставит нас без подмоги. К нам уже послан полковник Струсь.
Салтыков вскочил:
— Пока рыцари в город вступят, ополченцы уже в Замоскворечье.
— Они на Чертолье объявились, — заметил Мстиславский. — Их Федька Смердов-Плещеев привел.
— Это коий у самозванца в окольничих хаживал?
— Тот самый.
Ротмистр Мазовецкий весело захохотал:
— Ах, холера ясна, мои гусары их добже порубили у Чертольских ворот.
Воротынский вздохнул:
— Недруги к стенам кремлевским добрались.
— Вельможный пан гетман, нам надо очистить от бунтовщиков Замоскворечье.
— Выпалить всю Москву! — забрызгал слюной Салтыков.
Мазовецкий расхохотался:
— Свинью режут, потом палят, а москаля прежде спалят, потом режут.
Гонсевский прервал разговоры:
— Панове, ветер и огонь нам в подмогу. Завтра запалим Москву. Во славу круля нашего, панове. Смерть москалям! Первыми мы пустим немцев.
— Вельможный пан гетман, — Мстиславский пристукнул посохом, — выгорит Москва, озлобится люд, вся российская земля восстанет! Завтра мы, бояре, призовем московитов к миру.
Гонсевский безнадежно махнул рукой:
— Пустая речь, панове, москаль добрый, когда на колу сидит.
Пока Артамошка подремывал, привиделся ему келарь Авраамий, будто говорит он строго:
«Ты не исполнил моего слова».
Артамошка хочет сказать, что, когда Москва на ляхов поднялась, к чему нижегородцев звать? Но келарь свое:
«Не оправдывайся, а немедля отправляйся…»
Встал Акинфиев. Головешки на пожарище погасли, холодно, утренний мороз до костей пронизывает. Заалело на востоке небо, звезды сошли. Умылся Артамошка снегом, направился на Сретенку, где, как он слышал, Пожарский народ собирает.
Несмотря на раннее утро, на улицах полно оружного народа. Отрядами стекались к Китай-городу. Пошел за ними и Артамошка.
Из ворот, какими Китай-город закрывали, выступили несколько бояр. Остановились перед толпой. Один из них сказал с укором:
— До чего довели московиты, город на пожар обрекли.
Народ зашумел:
— А кто в том повинен? Аль тебе, боярин Мстиславский, неведомо?
— Не вы ль, бояре, ляхов в Москву впустили?
— Нет, мы под Речью Посполитой жить не будем!
— Цыц! — прикрикнул другой боярин. — Эвон Пожарский, выдь, ответствуй, а не хором галдите!
Толпа расступилась, пропустив наперед Пожарского. Артамошка шею вытянул, князя разглядывая. С виду ничем не выдался, и годами не стар и не молод, поди, к сорока подбираются, а взгляд ясный. Идет с достоинством.
Мстиславский ему говорит:
— Вишь, князь Дмитрий, что с Москвой сделали? Сам ведаешь, мы королевичу присягали не из-под неволи.
— Я, князь Федор Иванович, Владиславу не присягал, видит Бог, и ляхам не слуга. Вы же у Речи Посполитой в холопах состоите, и ни народ русский, ни Святая Церковь вам не опора. Где патриарх Гермоген? Не вы ли выдали его ляхам на поругание? И люд, какой на ляхов поднялся, не срами. Мы от своего не отречемся, пока хоть один вражеский воин будет на Руси! Такой наш ответ, бояре! Ежели ляхи оружие сложат, мы их в Речь Посполитую пропустим.
Толпа одобрительно гудела. Ушли бояре, а народ отхлынул от ворот, увидев, как поляки выкатывают пушку, а позади изготовились эскадрон гусар и одетые в броню немцы.
Вдруг кто-то заорал:
— А ляхи сызнова Москву подожгли!
Оглянулся Артамошка: дымы и огонь вовсю гуляют. Ветер гнал пламя на Белый город.