В Сандомире с краю хата…
На постоялом дворе в такую пору уныло и безлюдно, редкие гости остаются здесь в зиму. Только русские послы, прибывшие из Московии, да заезжие купцы из германских городов, еще не покинувшие Варшаву, гнутся на постоялом дворе.
В тесных комнатах-клетушках сыро, плесень на закопченных стенах. Посольский дьяк Андрей Иванов, засунув голову в кованый сундук, перебирал рухлядь, бубнил в сердцах:
— Доколь проживать здесь? Проклятая шляхта, им бы только драки да похвальбу безмерную. «Гонор! Отчизна!» — передразнил неведомо кого дьяк.
— Не бранись, Ондрей, — успокоил князь Волконский.
— Обидно, попусту колотимся, князь Григорь Константиныч. Слыхано ли, приехали посольство править, а нас только и того, что единожды к королю допустили. По достоинству ль?
— Подождем. Государь наказал ответ получить.
— Ахти, Господи! — Дьяк захлопнул сундук. — Я разе против? Кабы оно толком, а то ведь Мишку Молчанова отказали выдать. Разбойным людишкам потакают да еще ляхов, какие зло нам на Москве чинили, отпустить требуют.
— Думать надобно было, когда на разбой шли, — поддакнул Волконский. — Покуда мы с тобой, Ондрей, здесь проживаем, на Руси ворье озорует, против царя Василия князья мятеж учинили. Холопы армиями действуют. Послухи-мздоимцы из шляхты рыцарской донесли, Ивашка Болотников, какой над холопами воеводствует, в Речи Посполитой с Михайлой Молчановым виделся, стакнулись. Холопы именем самозванца Дмитрия воюют.
— Ты бы, князь Григорь Константиныч, поднажал на канцлера.
— Э, дьяк Ондрей, — безнадежно махнул Волконский, — чую, Сапега и король выжидают, чем воровской бунт на Руси обернется.
— Гиены, истинно гиены, — выругался дьяк. — Шакалы подлые.
— По всему сдается мне, сидеть нам здесь до весны.
— Истоскуется моя благоверная, — скульнул дьяк.
— Посольство править, известно, не мед варить, — согласно кивнул Волконский. — Или мы с тобой, Ондрей, мало в чужеземных краях живем? Поди, привыкла моя княгинюшка да твоя Окулинка. Зато, когда воротимся, заласкают-замилуют.
Волконский от наслаждения зажмурился, и у дьяка лицо стало блаженным. Он даже причмокнул от удовольствия.
— К весне, поди, усмирят мятежников, а там и мы прикатим.
За спиною Болотникова остались Северская Украина, брянская и орловская, калужская и тульская земли, щедро напитавшие его войско разным вольным людом и казаками, холопами и крестьянами.
Где Угра впадает в Оку, болотниковцы заступили дорогу воеводам Ивану Шуйскому, Трубецкому, Барятинскому. Не сумев прорваться к Калуге, царская армия под напором шестидесятитысячного крестьянского войска подалась к Серпухову. По крылам тревожили казаки. Налетят лавой с леденящим душу воем, пальнут на скаку из пистолей и, забросав дротиками, рассыплются, не принимая боя.
А в центре давили пешие болотниковцы. Не ордой дикой лезли, а полками со своими есаулами и полковниками. Большие и малые ватаги холопов со своими атаманами отбивали отставшие обозы, нападали на привалах.
Главный воевода Иван Шуйский отходил, не решаясь дать сражения, ожидал подхода брата Дмитрия с войском.
Кончался сентябрь 1606 года.
По утрам изморозь мучным налетом покрывала землю и припухлую траву. Ночами не согревал и костер.
Болотников спал мало. Сон брал лишь на рассвете. Набросив на Андрейку войлочную попону, сидел у огня. Одолевали думы, заботили. За многие тысячи людских судеб ответ нес он, Болотников. Имел ли право брать на себя бремя власти? И об этом мысли.
Понять ли Шаховскому и Телятевскому, что холопы и крестьяне за землю и волю бьются? Он, Иван Болотников, хорошо это знает, сам вдосталь изведал неволи.
Пробудился Андрейко, промолвил грустно:
— Матушка мне причудилась, дядя Иван. Спрашивает будто, как поживаешь, Андреяш?
Рука Болотникова легла парнишке на лоб.
— Видать, вспомнил ты ее на ночь.
— Ее, родимую, боярский управитель кнутом самолично засек.
— Не укрылся он от нашей кары.
— То так, а матушку, однако, никак не забываю. По сей час слышу свист кнута.
— А ты, Андрейко, и не забывай. Злей будешь на бояр и их защитников.
Грузно ступая, подошел Межаков, опустился у костра, потер крупные руки.
— Не спится?
Болотников промолчал. Атаман снова сказал:
— Гадаю, доколь Иван Шуйский раком пятиться будет?
— Скоро упрется, — уверенно проговорил Иван Исаевич. — Царь войско ему в помощь выслал. Однако и нам Бога гневить не следует, народ к нам, сам видишь, прибывает во множестве. Пашков с Ляпуновыми Тулу взяли, двумя руками Шуйского Василия трясем. Есть вести и из Путивля, князь Шаховской отписал, в Астрахани кой-то царевич Петр объявился, на Москву намерен идти.
— Вздыбилась Россия, вздыбилась.
— Да уж куда как. Не удержать царю Шуйскому повод.
Перекликались дозорные, где-то у костра разговаривали громко, смеялись. Кто-то спросил, любопытствуя:
— Отчего бояре царя Дмитрия извели?
Ему ответили:
— По всему, прознал Дмитрий о горькой жизни людской, решил наказать бояр, а те и устроили заговор. Пришлось царю Дмитрию в Речи Посполитой спасение искать.
— Вдругорядь уже, — снова раздался первый голос. — Теперь царю Димитрию не страшно, мы с ним…
Погнали казаки табун коней. Болотников насторожился. Потом враз обмяк, повернулся к Межакову:
— Слышишь, о чем мужики разговор ведут? — И, повременив, сказал: — Доном пахнуло. Припомнилось мне, атаман, как к крымчакам в набег хаживали.
Межаков кивнул, заметил сочувственно:
— Ты, Иван, вдосталь неволи хлебнул.
Болотников долго не отвечал, потом промолвил:
— Обидно, когда тобой, ровно скотиной, торгуют, хлещут кнутами, а ты ничего поделать не можешь.
Задумался… Свист бичей на галере, звон кандалов. Венеция и темноволосая, черноокая красавица Вероника, родившая ему сына. Совсем маленьким умер мальчик, а с венецианской женой расстался Болотников. Больно было семью рушить, уж какая ласковая Вероника, но потянула земля родная.
Несколькими колоннами, подминая траву, полем, бездорожьем двигалось на Москву крестьянское войско. Шли и ехали пешие и конные, гремя упряжью лошадей, впряженных по двое, тащили пушки: единороги, фальконеты, мортиры; зарядные ящики с пороховым зельем и ядрами.
Съехав в сторону, Иван Исаевич наблюдал за продвижением отрядов. Вот на рысях прошли донцы Межакова и запорожцы Беззубцева. Болотников доволен казаками.
Показался засадный полк Скорохода. У Ивана Исаевича потеплело на душе, мысленно прикинул, сколько же это лет минуло, как они делили горький галерный хлеб? Поди, семь годков.
Идут смерды и холопы кто в чем: армяках, нагольных тулупах, сермяжных кафтанах. Увидел, Настена ведет свою ватагу. За пояском тулупчика топор торчит. Идет атаманша вразвалочку, уверенно. Ватажники ее уважают: Настена честь свою блюдет и в бою отчаянным мужикам не уступала, в самую гущу лезла. Сказывали, сильно огорчилась атаманша, когда не изловили приказчика Семенки, пригрозила повесить его вверх ногами на первом суку.
Прошел засадный полк, и потянулся обоз, бочки, мешки, прикрытые рогожей. Иван Исаевич тронул коня, и долго еще не покидала Болотникова мысль о разоренных городах и деревнях.
Нет на российской земле тишины и покоя, нет предела горю и страданиям человеческим и будет ли тому конец?
Иногда Болотников задумывался: возьмет он Москву, сядет на царство Димитрий, но наступит ли мир и благодать, согласятся ли князья и бояре, чтобы наделил Дмитрий крестьян землей, а холопов волей? И тогда Иван Исаевич сам себя спрашивал: «Как быть?»
Октябрь задождил. Прижухлая от первых ранних морозов трава печально прильнула к набрякшей земле. Лист опал, а мокрые ели опустили долу тяжелые лапы.
Потемневшие бревенчатые избы, крытые сгнившей соломой, оголили небу ребра-стропила. Избы смотрят на мир подслеповатыми, затянутыми бычьими пузырями оконцами.
Малолюдны деревни. От боярского и дворянского притеснения какой народ в бегах, какой в войско крестьянское подался.