— В своих поступках король Речи Посполитой никому не дает отчета.
— Простите, ваше величество, — лицо нунция покрылось красными пятнами, — прошу не толковать мой вопрос превратно. Рим интересует, когда обретут свободу царица Марина и другие верные католики.
— Все, что ускоряет их освобождение, нами предпринято. — Сигизмунд вскинул голову. — Мы думаем, ваше преподобие, если вы окажетесь среди верных католиков в Московии, ваше святое слово вдохновит узников. Там вы нужнее, чем в Варшаве.
— Ваше величество укоряет меня?
— Что вы, святой отец, это мое предположение.
— Я находился в Московии с царицей Мариной до страшного часа.
— Мы знаем это. Но теперь, когда объявился царь Дмитрий, он, как никто, нуждается в слове папского епископа.
— По велению папы я отправлюсь в Московию.
— Вас встретят там тысячи шляхтичей, храбрых рыцарей, и вы, ваше преподобие, убедитесь, нет более ревностных католиков, чем католики Речи Посполитой.
Грянула музыка, и Сигизмунд поискал глазами пани Ядвигу. Это не осталось незамеченным Рангони.
— Позвольте спросить, ваше величество, видели ли вы царя Дмитрия?
— Когда король собирается на охоту, свору псов готовят псари.
Дожди лили целую неделю. Вода разливалась по улицам ручьями, пузырилась в лужах. У па сделалась полноводной, мутной.
Погожим днем берегом реки бродил маленький щуплый стрелец с непомерно крупной головой. Он оценивающе присматривался к Упе, и на его тонких губах блуждала довольная ухмылка.
Те, кто не знал Сумина-Кровкова из Мурома, могли подумать, что маленький стрелец гуляет. Но в голове Сумина-Кровкова зрел свой план.
Подминая сырую траву мокрыми чеботами, стрелец в красном кафтане направился вверх по течению. Неподалеку от тульского острога, где рукав Упы сузился, а берега обрывистые, Сумин-Кровков замер, как легавая перед дичью. Долго стоял неподвижно, потом снял красную, отороченную мехом шапку, почесал лысую голову.
— Эх-ма!
И, размахивая руками, зашагал к лагерю.
С недавних пор стал замечать Михайло Скопин-Шуйский: побаливает у него в груди, щемит сердце, боль под лопаткой отдается.
Михайло и в бане до ломоты парился — ляжет на полок, а челядинец, малый крепкий, нахлещет изрядно березовым веничком, водой ключевой мылся, да все попусту. Сначала будто полегчает, ан время короткое минет, и снова ноет.
На прошлой седмице, когда зарядили дожди, совсем невмоготу стало Скопину-Шуйскому. Велел он сделать навар хвойный. Попил — будто отлегло. Заявился к Скопину-Шуйскому боярин Романов.
— Потешимся охотой, князь Михайло.
День по лесу мотались, по мелочи стреляли — зайца, белку. Однако Скопину-Шуйскому такое без особого интереса, он зверя крупного брать привык — медведя в зимнюю пору, волка в засаде. Там азарт и силой меришься. Помнит Михайло, шестнадцать годов ему в ту пору исполнились, когда он первого медведя поднял. Вылез тот из берлоги, на задние лапы встал, ревет, на князя надвигается, а у Михайлы нет страха, весело ему. Выставив рогатину, подразнивает. Улучив момент, всадил ее медведю в пасть. Зато со вторым князь Михайло встретился — едва жизни не лишился. Не окажись поблизости холопа, быть беде.
Скопин-Шуйский от той неудачи не зарекся, полюбилось ему один на один брать медведя.
Когда в лесу у костерка с боярином Романовым обедали, речь вели о долгом стоянии под Тулой, побегах из полков даточных людей и стрельцов, об измене татарского князька Урусова. Иван Никитич заметил: снимать-де осаду придется, войско уверенность теряет. Но князь Михайло иное высказал: надобно оставшимися можжирами стены пробить и кинуть на приступ все войско. И он, Скопин-Шуйский, не единожды советовал царю, но тот не решается, за что и расплата горькая. А теперь, когда объявился Лжедмитрий, подозрение царского войска ухудшилось.
Разговор перекинулся на самозванца.
От Литвинова-Масальского и Третьяка-Сентова гонец был с письмом к Василию Шуйскому. Писали воеводы, что Лжедмитрий выступил из Стародуба, но, прослышав о царском войске у Брянска, воротился в Северскую Украину. Они же, Литвин и Третьяк, пойти вслед за ним не осмелились, так как по донесениям сторожи к самозванцу пришло две конных хоругви.
Скопин-Шуйский и Романов одного мнения — теперь потянутся к Лжедмитрию казаки и воры. Найдутся и дворяне с боярами, недовольные Шуйским, которые переметнутся к самозванцу, а паче всего надо ожидать подвоха от Речи Посполитой, шляхта давно выжидает поживы. Только вот сразу сейм и король решатся на войну с Московией либо повременят?
Василий Шуйский, поддерживаемый стременными, едва с коня сполз, как к нему стрелец кинулся. Скорые рынды едва его перехватили, а стрелец из рук рвется, вопит:
— Государь, вели выслушать верного слугу!
Шуйский взмахнул повелительно:
— Освободите! Кто будешь и зачем ко мне добиваешься?
Стрелец на колени рухнул.
— Сумин-Кровков я, государь, дело к тебе секретное имею.
— Допустить!
Вошел Василий в шатер, стрелец за ним гнется.
— О каком секрете сказывать будешь, Сумин?
— Государь, родом я из Мурома, и доводилось мне ставить мельничные запруды. Дозволь порадеть тебе. Присмотрелся я к Упе-реке и как она город омывает. Можно, государь, потопить тульских сидельцев. Коли будет на то твое слово, обещаю, только выдели мне людей поболе.
— Говори, стрелец, да не завирайся.
Шуйский смотрел на Сумина-Кровкова недоверчиво и строго. Припомнилось Василию обещание немца-аптекаря извести Болотникова отравой, может, и этот такой же. Но стрелец продолжал на своем стоять, говорил уверенно:
— Ты только, государь, выдели мне людей поболе.
— Ну гляди, стрелец, выполнишь — тыщу рублев пожалую. Нет — в воду заживо погружу. А людей тебе дадим две-три тыщи. Сколько запросишь. И охранять будут денно и нощно, дабы воры из Тулы вылазку не свершили.
— Князь Григорий Петрович, служили мы с тобой царю Дмитрию верой и правдой, да он остался глух к нам. Сколько писем писали Михайле Молчанову, сколько ходоков посылали, все попусту. — Выбрав время, Телятевский вызвал Шаховского на откровенный разговор. — А что объявился ноне Димитрий, так Стародуб от Тулы далеко, и, покуда дойдет сюда, нас уже в железы закуют, ежли мы в срок не одумаемся.
— Есть в твоих словах, князь Андрей Андреевич, правда, — согласился Шаховской. — Не придумай царь Василий плотины на Упе, может, и продержались бы, а то вишь чего устраивает. Еще ден десять и поднимется река, затопит город. Что предлагаешь, князь Андрей?
— Виниться.
Потупил Шаховской голову, слезы на глаза навернулись. Не от того, что потерпели поражение, а потому как доведется склоняться перед Васькой Шуйским. Обидно.
— Как знаешь, князь Андрей, я тебе не судья.
— Прости, Григорий Петрович, но боле не могу, конец моему терпению. Перед кем унижался? Перед холопом своим. Седни ночью сбегу. Давай вместе, князь?
Зажал пальцами седые виски Шаховской, не отвечал, думал. Но вот поднял глаза, сказал тихо:
— Нет, князь Андрей, слишком много вин за мной, а главная — я первым против Шуйского начал и не будет мне пощады.
— Али неумолим?
Пожал плечами Шаховской:
— Попытайся, князь Андрей, коли будет милость царская, явлюсь немедля. Теперь давай обнимемся на прощание.
Сентябрь прохладный и рассветы росистые. Вязкий туман ложился на землю, плотно лип к земле, клубился над Упой.
Согнанные из ближних и дальних сел крестьяне с телегами, монастырские люди и даточные не знали отдыха. С уханьем вколачивали в воду сваи, ставили плетни, сваливали в воду горы камня. Строили запруду и ночью. Горели по всему берегу костры, бодрствовали стрельцы, сторожили мужиков.
Сумина-Кровкова сомнения не терзали, плотину строили основательно. Крестьяне шептались:
— Упырь, чистый упырь, кому потоп готовит?
— Пристукнуть, и вся недолга.
— К нему стрельцы приставлены, берегут подлого. Да и поздно теперя, без него докончат, вона как вода поднялась.
К плотине приезжал царь. Окруженный воеводами, блистая доспехами, останавливал коня, любовался подолгу, торопил: