— Как? — удивился князь Константин. — Он ждёт? Давно?
— Нет. Совсем недавно.
— Проси его скорее сюда.
Пан Мнишек уже знал о высоких побуждениях пана Пеха, отчего нисколько не удивился, заметив, что тот собирается присутствовать при их беседе с князем Константином. Однако пан Мнишек не поинтересовался на этот раз, пусть и в шутку, как идут у летописца дела. Так-то он любил поговорить о подобных занятиях, намекая, что и его писарь Стахур заболел писательством. Да только всё это, мол, почти игрушки по сравнению с тем, на что был способен московит Климура. У того был настоящий дар к писательству. Пусть и не без грехов был покойник, а всё же достоин похвалы.
На этот раз пан Мнишек сразу взял быка за рога.
— Пан Константин, — обратился он к князю. — Одна у меня сейчас надежда: на вас! Чувствую, вижу, знаю: в Москве вызрел заговор. Он разразится не сегодня завтра. Но его царское величество запретил мне даже упоминать о подобном. А что уж говорить о прочих людях. Кто осмелится ему противоречить?
Князю Константину оставалось горько улыбнуться.
— Гордыня обуяла человека, пан отец, как говорят московиты, — отвечал князь Константин. — Подобные опасения, какие мучат вас, заставили меня искать встречи с вами. Я же лично не могу даже получить у царя аудиенции. Не могу поведать ему, как необходимо сейчас срочно принять военные решения, поскольку хан крымский медлить не станет. О стриженом тулупе говорит вся степь. Нельзя продолжать эти бесконечные пиршества.
— Тише! Тише! Ради Бога — тише! — замахал руками пан Мнишек, оглядываясь на пана Пеха. — Только этого сейчас не говорите его величеству!
— А что?
— Да хуже будет! Я его сам сейчас не узнаю. Не всегда узнаю.
После долгих сетований, недоумений, споров остановились на одном: придётся дожидаться Андрея Валигуры.
Пан Мнишек, пожалуй, уходил ещё в большем замешательстве, нежели явился сюда.
А князь Константин в тот же день, почти сразу после отбытия пана Мнишека, обошёл подворье, где получил постой, да и не только его, но и соседние строения, и примыкающие улицы. Он оценивал всё глазами военного человека, которому, быть может, придётся пробиваться со своими людьми к Кремлю, на помощь шурину и тестю.
Пан Пех ходил за ним и всё выслушивал.
Казаки и гусары ничего опасного не подозревали. Выезжали коней, упражнялись в рубке лозы.
20
Басманов с нетерпением ждал возвращения в Москву Андрея Валигуры.
Свои надежды боярин возлагал теперь только на молодого царского дружка. Потому что чувствовал опасность, а воздействовать на царя не мог. И томился тем.
А царь обнадёживал его невольно.
— Видишь, Пётр Фёдорович, — показывал он недавно разорванный по живому свиток, — вот его послание. Крепко болел, сказано. Извинения просит за своё отсутствие на свадьбе. Обещает вскорости явиться.
Видно было: царь и сам соскучился по своему любимцу.
Понимание этого, правда, несколько по-иному начинало томить Басманова. И делалось муторно на сердце: угораздило остаться главным стражем для царя. Вроде начальника Сыскного приказа. Вроде покойного ныне Семёна Годунова, каковым тот был при своём родственнике, царе Борисе. А не лучше ли было бы собирать войско в Ельце, готовить рати в поход против турка? Дожидаться верной славы. Потому что турка наверняка удастся побить. Сколько пушек изготовлено. Сколько пищалей, аркебузов. Теперь только на выучку подналечь. Казаков поднять. И на Дону, и на Днепре. Князья Вишневецкие пособят. Князь Константин обещает... А слава падёт на того, кто подготовил воинскую силу, от самого начала. Не прогадал Андрей Валигура. Быть ему теперь князем Великогорским, не иначе. А здесь... Впрочем, что говорить: друг тебе царь, полюбился ты ему, а решает он дела так, как ему вздумается...
Правда, небольшое облегчение Басманов ощутил на себе во дворце у царицы Марины, которая давала пир для московских бояр.
Бояре входили в царицыны покои с надутыми, важными лицами, с недовольным выражением глаз. Словно бы с неохотой. Но бояре незаметно преображались уже при одном виде очаровательной юной хозяйки.
Царица была одета в роскошный московский сарафан рытого алого бархата, очень скромно, но со вкусом украшенный драгоценными камнями, и в белую сорочку с удивительно узкими рукавами, которые подчёркивали лёгкость и хрупкость её нежных рук. Она бегло говорила по-русски, и, если бы не какое-то шипение в её выговоре, свойственное её родной польской речи, не догадаться бы, что перед тобою не молодая московская боярыня, выросшая в высоком терему у строгого своего батюшки, знавшая лишь дорогу в Божий храм, под присмотром сенных девушек, братьев, отца и множества холопов. Надо сказать, новая царица поражала своей приветливостью, простотою в обращении, что нисколько, однако, не умаляло в ней чувства понимания своего нынешнего величия.