Этих людей он не боялся. Из них набирались города, улицы, дома, в которых он жил когда-то, мимо которых проезжал.
У них было все. Куда же они бежали, оставив за собой такое богатство? Он не понимал, зачем они ввязали в этот бег детей, когда с трудом выдерживали его сами.
Он хотел присоединиться к ним, начал пристраиваться, но его молча выталкивали из рядов, как чужого. Никто не оскорблял, просто замыкали ряды и втиснуться он не мог.
«Я так не выдержу, – подумал Захар. – Зачем ты ввязал меня в это проклятое дело с островом?» – обратился он к кому-то существующему только в его воображении. Может быть к тому самому мальчику, у которого была с ним общая группа крови?
Он так был занят зрелищем бегущих ни от кого, что не заметил, как дребезжа вывалилась из леса мотоциклетка и остановилась рядом. В ней сидели два немецких лейтенанта.
– Вот, – сказал один из них, указывая на Захара, – хоть один нормальный человек нашелся. Мы нагнать не можем их, орем всю дорогу:
«Остановитесь, остановитесь, куда вы несетесь?» Чудной народ!
Объясните нам, что с ними случилось?
– Вас здесь много? – спросил Захар, начиная догадываться.
– Зачем много? Я и Эрик. На острове все спокойно. Время от времени мы совершаем объезд, и вдруг – толпа. Вы с ними?
– Нет, я из сектора «Б», у меня есть пропуск на передвижение.
Немцы внимательно осмотрели пропуск.
– Зачем вы оттуда ушли? Там спокойно, театр, мы слышали, открывают.
– Да, – сказал Захар, – там хорошо, мне не хотелось им мешать.
– Может быть, вас подвезти? Куда вы направляетесь? Если посмотреть,
– то смотреть здесь нечего. Мы, как вначале везде побывали, все пересмотрели, теперь маемся. Дело зашло слишком далеко, это раньше казалось – так хочет фюрер и все ясно. А когда ты здесь каждый день… Вы тоже такой неспокойный, как эти?
– Хуже, – сказал Захар, – я самый неспокойный. Мне себя некуда девать.
– А-а-а, – сказал один из лейтенантов. – Ну тогда оставайтесь, нам с вами делать нечего.
И, задребезжав, не прощаясь, уехали, оставив после себя легкий след вони в воздухе.
Захару показалось, что он видит бегущих уже где-то на вершине холма, и что удивительно – они бежали точно такими же плотными группами, их нисколько не поубавилось, возможно, даже стало больше, они взбирались все выше и выше и, только приблизившись к небу, начинали сбиваться в облака.
«А я не верил, – подумал Захар, – что в жизни может произойти сразу столько бесполезного».
Сделав еще несколько шагов, он чуть не наступил на небольшую остренькую змейку, соскользнувшую с одного из деревьев на обочине дороги, испугался, но она смотрела на него с любопытством.
– Что, еврей? – спросила змейка внятно. – Вляпался ты в это проклятое дело с островом, теперь вытаскивай своих из беды. Разве это одному человеку под силу?
Захар не отрываясь вглядывался в змейку, боясь ошибиться.
– Не знакомы мы, – сказала змейка, – не бойся, никому не передам, что ты мне ответил. А что ты мне мог еще сказать?
– Но есть же предел, – сказал Захар вслед уползающей змейке. -
Нельзя же так всегда, мы же не вечны.
И тут же оглянулся: не видит ли кто, как он разговаривает сам с собой.
Все, что произошло потом, было уже не так интересно, больно уж некрасиво.
Из маленького глинобитного домика, покрытого изразцами, вылез человек, увидел Захара и, зевнув, ленивым жестом подозвал его к себе.
– Если хочешь переночевать, ночуй, – сказал он. – Мой склеп – лучший. Здесь их много. Кости мы повытряхивали, теперь прохладно – жить можно.
– Чьи были кости? – спросил Захар.
– Непонятно, – ответил незнакомец. – Может быть, дикари оставили.
Ведь совершенно ясно, что мы здесь не первые. Ты с семьей?
– Нет, – сказал Захар, – моим здесь было бы скучно.
– Ага, значит ты на разведку прислан? – спросил незнакомец. – Это всегда очень трудно – устраиваться здесь одному. Пока привыкнешь! О,
Господи, до чего мне надоело солнце, – то ли провыл, то ли прорычал он. – Нет, чтобы проснуться – и тьма тьмущая, спи снова! Солнце здесь нестерпимое.
– А чем вы здесь занимаетесь? – спросил Захар.
– Новостей ждем. Но так, чтобы друг друга не видеть, мы сами по себе, новости – сами по себе. Чтобы не от людей. Ты тоже лишнее не говори, заметь, я тебя ни о чем и не расспрашиваю.
– Да мне и нечего вам сказать, – пожал плечами Захар. – Со мной ничего не происходит.
– Вот это главное, – сказал незнакомец. – Забирайся ко мне в склеп и спи. Это я один такой дурак гостеприимный, а больше тебя никто не пустит. Залезем, забарикадируемся. Что мы за нация все-таки! Не делимся, жидимся, а еще хотим, чтобы нас любили.
Несколько похожих на этот домиков стояло недалеко, образуя как бы дачный поселок посреди острова, правда, немного растерзанный, как бы недоукомплектованный. Первые капли дождя упали на плоскую крышу.
– Вечность, – сказал незнакомец и плюнул в сторону заходящего солнца. – Будь она проклята.
Ночевал Захар прямо на земле в склепе, и ему действительно не снилось ничего, кроме того, что было на самом деле. Можно было даже потрогать, что ему снилось, стоило только прикоснуться к холодной стене над изголовьем.
Ни кости, только что выброшенные, ни сознание, что совсем недавно здесь покоились мертвые, не возбуждали Захара. Он вошел безмятежно в эту дачную жизнь, и спал безмятежно, и проспал бы так вечно, если бы не привычка вскакивать по утрам и сразу бросаться в поисках еды, не для себя, для других, лихорадочно пытаясь угадать, чем они хотели бы полакомиться сегодня.
– Храпите, – сказал недовольно незнакомец, – и вскакиваете каждую минуту. Знал бы, что вы такой беспокойный, ни за что не предложил бы переночевать.
– Если ничего не произойдет, я сойду с ума, – сказал Захар. – Мне надоело плыть по течению.
И вообще он стал розовым и гладким. Так, во всяком случае, ему казалось.
Шествовал по острову в своей неизменной шляпе, а самому хотелось подставить лысую голову солнцу и получить солнечный удар.
Никто не нуждался в его помощи. Вся огромная энергия, заключенная в нем, была обречена, потому что в главное его не посвятили. Он ничего не знал об этих людях, они жили рядом с ним и были любезны, но вели себя так таинственно, будто этим бросали вызов его незнанию. Они издевались над ним. Захара прямо подбросило, когда он догадался! И
Роза Пинхас, и Зеленка, даже дети… Он был предметом насмешек. Такой клоун на острове. А он так часто чувствовал себя кем-то вроде клоуна, что самих клоунов ненавидел. Клоуны – это уже какая-то последняя стадия перед тем, как перестать быть мужчиной. А он разрешал смеяться над собой только одному человеку.
Он не знал, он не видел возможности встречи с сыном в дальнейшем и почему тогда он должен любоваться природой, тоже не знал. Он не привык вникать в ее поведение, а здесь, кроме змей и хамелеонов, скоро ни одного собеседника не останется.
Кем они мнили себя, эти пресмыкающиеся, чтобы смеяться над ним?
Он стал выяснять обиды, перенесенные за жизнь. Выяснилось, что никаких обид, как и самой жизни, не было. Он жил тяжело, но бездумно, он жил-жил-жил, и никто не причинял ему боли. За это, наверное, и отправили его сюда, лишили сына.
Это и было возмездие за жизнь – сидеть и ждать, пока кто-нибудь придет и заберет его отсюда. Он не мог даже перебирать воспоминания, у него их не осталось.
Чисто статистически он мог вести учет виденного – совершено не нужные знания – и помнить, что он чего-то еще не сделал.