— И все?
— Да.
— Обо мне она не спрашивала?
— Нет.
— Вообще?
— Вообще.
— А о маме?
— Тоже.
— Так вы целый час обсуждали твоих подружек?
— И школу.
— Что это была за музыка?
— Какая музыка?
— Очень громкая.
— Я не слышала никакой музыки.
— Она вела себя вежливо?
— Не очень.
— Она сказала тебе что-то нехорошее?
— Нет, но у нее неприятные манеры.
— Я тебя предупреждал.
— Да.
— Ну что, удовлетворила любопытство? Увидела, что ты совсем на нее не похожа?
— Да.
— Ну все, поцелуй меня, ты просто красавица. Прости, что я тогда сморозил глупость.
Я сказала, что никогда на него не сердилась, и дала поцеловать себя в щеку, хотя он и вел машину. Но сразу отпихнула его со смехом: ты меня поцарапал, у тебя колючая борода. Мне не хотелось начинать наши обычные игры, хотя я надеялась, что мы станем шутить и он забудет о Виттории. Но отец ответил: “Представь, как царапается тетя своими усищами”, — и я сразу подумала о темном пушке над верхней губой — только не у Виттории, а у себя. Я тихо возразила:
— У нее нет усов.
— Есть.
— Нет.
— Ладно, нет; главное — чтобы тебе не захотелось непременно вернуться и проверить.
Я сказала серьезно:
— Я не хочу ее больше видеть.
Это тоже было не вполне ложью, мысль о новой встрече с Витторией меня пугала. Но, говоря это, я уже знала, в какой день и час, в каком месте снова ее увижу. Более того, я вовсе не рассталась с ней, я запомнила все ее слова, жесты, выражения лица — казалось, что это все еще происходит, что это еще не закончилось. Отец твердил, что он меня любит, а я видела и слышала его сестру, как вижу и слышу ее и сейчас. Вижу, как она появляется передо мной, одетая в голубое, вижу, как она резко командует на диалекте “Закрой дверь” и поворачивается ко мне спиной, словно зная, что я не могу за ней не пойти. В голосе Виттории, а, возможно, и во всем ее теле было разлито нетерпение, которое мгновенно обожгло меня, так бывает, когда зажигаешь спичкой газ и ладонью чувствуешь вырывающееся из прорезей горелки пламя. Я закрыла дверь и пошла за тетей, как будто на поводке.
Мы сделали несколько шагов по пропахшему табачным дымом помещению, где не было окон: свет лился из раскрытой двери. Тетина фигура исчезла в дверном проеме, я последовала за ней и оказалась на крохотной кухоньке, где меня сразу поразили и идеальный порядок, и вонь от окурков и мусора.
— Будешь апельсиновый сок?
— Не стоит беспокоиться.
— Так будешь или нет?
— Да, спасибо.
Она указала мне на стул, тут же передумала, сказав, что стул сломан, и кивнула на другой. Потом, к моему удивлению, она вовсе не вытащила из белого, но пожелтевшего от старости холодильника сок в бутылке, а взяла из корзины пару апельсинов, разрезала их и принялась выжимать сок в стакан прямо рукой, помогая себе вилкой. Сказала, не глядя на меня:
— Ты не надела браслет.
Я испугалась:
— Какой браслет?
— Который я подарила, когда ты родилась.
Насколько я помнила, браслетов у меня никогда не было. Я поняла, что для нее это важно: то, что я не надела браслет, воспринималось ею как оскорбление. Я сказала:
— Наверное, мама надевала мне его, когда я была совсем маленькой, грудной, а потом я выросла и он больше не налезал.
Она повернулась взглянуть на меня, я показала ей запястье — слишком толстое для браслета, какие дарят новорожденным, — и, к моему удивлению, она рассмеялась. У Виттории были крупный рот и крупные зубы, когда она смеялась, обнажались десны. Она проговорила:
— А ты сообразительная.
— Я сказала правду.
— Ты меня боишься.
— Чуть-чуть.
— Правильно, что боишься. Бояться надо, даже когда тебе ничего не угрожает, так тебя не застанут врасплох.