Соприкосновение советских людей, как правило, одетых в гимнастерки, кители, шинели с населением областей, некогда входивших в состав Российской империи, наглядно показало качественные изменения, какие произошли в сознании и поведении активных строителей коммунизма по сравнению с теми людьми, которые до поры до времени не были вовлечены в столь эпохальный проект. Плотоядный марксистский режим постоянно требовал новых порций человеческого мяса и регулярно получал требуемое. Сталинисты воспринимали свою жизнь, как жертвенное служение советской родине. Они не рассчитывали на щедроты, но ревниво относились к своему общественному статусу. У них практически отсутствовала способность к самооценке, но их безмерно восхищало растущее могущество Советского Союза, микроскопической частью которого являлся каждый сталинист. Для них отсутствовало и понятие «малая родина» — поселение или местность или даже отдельный дом, где некогда жили далекие предки. И образы дедушек и бабушек, как правило, были крайне смутными. Они имели слабое представление о том, что существуют материнская ласка и отцовская заботливость, друзья детства и первая влюбленность. А те, кто обо всем этом хорошо помнил, стыдился подобных воспоминаний и всячески гнал их от себя.
Родина для советских людей начиналась с многошумных детских домов, с бараков, с колоний для малолетних преступников, с дощатых корпусов пионерских лагерей, с коммунальных кухонь, с переездов из деревень в городки и города, на великие стройки или на поселения вместе с родителями, в одночасье ставшими «лишенцами», а то и «врагами народа».
Традиционные представления о родине у человека закладываются с раннего детства, с колыбельных песен и сказок, рассказанных любящими родными людьми, с обрядов, в которых ребенок так или иначе участвует только потому, что произрос в данном краю и в данной семье. Случается, что и в традиционном обществе сирота растет без родительской опеки, лишен теплоты общения со своими братьями и сестрами. Его тиранят чужие люди, предают закадычные друзья, а любимая изменяет с другим… Печать несчастливости ложится на лицо такого бедолаги, делает его сумрачным или угрюмым. Не нужно думать, что именно такую судьбу приготовило советским людям зловредное государство. Конечно, нет. Просто у советского человека изначально не было ничего своего: ни собственности, ни даже личной жизни. Он ни в коем случае не чувствовал себя обобранным, но печать суровых испытаний, тем не менее, обязательно присутствовала на его челе. Потому что он видел только казенные дома, только черствых воспитателей. Вместо круга друзей он обретался в стае волчат, чтобы противостоять натиску более сильных обидчиков. Сам стиль власти насилующей был ему привычен и знаком до мелочей.
Создатели универсального мира, Учителя и царствующие мужи, еще в глубокой древности исходили из аристократического убеждения, что человек — существо нравственное, связанное нерасторжимыми узами с метафизическими сферами. Строители нового мира видели человека «кирпичиком» для возведения цитаделей и фортификационных сооружений коммунизма, «винтиком» в производственных системах или в государственном механизме, снарядом (а то и торпедой), всегда готовым поразить противника после нажатия соответствующего спускового крючка. В советском человеке воспитывали презрение к смерти; взращивали его как беспрекословного исполнителя, для которого воля вышестоящего начальника (приказ, команда, поручение) выступала наивысшим законом, не подлежащим обсуждению. С него был снят груз моральной ответственности за любые поступки, необходимые для выполнения этого закона, исходящего от командира-руководителя. Но советский человек непременно попадал в разряд последних людей в обществе («врагов народа», «пособников империализма», «преступников»), если по тем или иным причинам приказ не сумел выполнить надлежащим образом. У него с раннего детства, благодаря постоянно совершенствуемой системе внушения, были атрофированы способность к самоанализу, к рефлексии, к критической оценке действительности, чем так сильны и столь глубоки были герои русской литературы. Он не мог позволить себе какие-то самостоятельные действия, и тем более запрещал самому себе непроизвольно возникающие порывы к самостоятельному мышлению, которые в те времена считались «отсебятиной», и не приветствовались ни в коллективе, ни руководством. А вот мнение о его прилежности и старательности при выполнении полученных заданий со стороны начальства являлось подлинной наградой, можно сказать — его судьбой.