Необходимо отметить, что Пакт о ненападении породил отзвук, который будет только усиливаться со временем: ведь содержание этого документа во многом воспроизводило ситуацию более чем вековой давности, когда на р. Неман, на специально оборудованном плоту, был заключен мирный договор между государем императором Александром I и Наполеоном Бонапартом. Поэтому после совместного парада в Бресте частей Красной Армии и войск вермахта, советские правители не могли не почувствовать на себе дыхание русской истории.
Впрочем, первые признаки распятого, но вновь воскресающего прошлого стали проступать и раньше, когда страна отметила вековой юбилей гибели Пушкина. Поэт предстал перед советским обществом в качестве мужественного борца с самодержавием, которое «сгубило» гения, инспирировав роковую дуэль на Черной речке. Попутно были «реабилитированы» знаменитый полководец Суворов и не менее блистательный флотоводец Ушаков, а также летчик Нестеров, геройски погибший в Первую мировую войну. Затем был выпущен целый залп из поэтических сборников здравствующей А. Ахматовой, которую многие образованные люди среднего и пожилого возрастов считали давно умершей. Подлинные ценности упрямо прорастали сквозь напластование ценностей мнимых, но эти ростки были отдельными, тонкими прутиками, отходящими от корневой системы полностью вырубленного «вишневого сада».
Реанимация разрозненных фрагментов былого величия и культурного расцвета, представленных в соответствующей интерпретации агитпропом, порождала в душах осоветченных людей, помнящих старую Россию, противоречивые чувства, среди которых преобладала глубокая скорбь от невосполнимых утрат. Как можно любить родину, многажды униженную, обесчещенную, оплеванную? Такой родине можно лишь сострадать. Но, ни в коем случае нельзя выказывать это сострадание, потому что оно реакционное и, тем самым, преступное. Чтобы выжить в сложившейся системе социальный отношений (в дальнейшем просто «система»), следовало забыть о том, что культурный слой оказался под толстым наносом ила, который образовался вследствие революционного половодья и последующего кровавого становления оккупационного режима. Нужно было смириться и с тем, что полностью разгромлена русская православная церковь, а святоотеческое наследие подверглось тотальному осквернению и изощренному поруганию. «Аристократия», «благородство», «дворянская честь», находились в черном списке запрещенных понятий. А «праведность» или «предприимчивость» были занесены в раздел непотребных и соседствовали с непечатными крепкими выражениями. Следовало воспринимать коряво написанные или кое-как вытесанные произведения социалистического реализма, как единственно допустимую и возможную данность. Подстать этим произведениям были и люди, пребывающие на высотах власти: неказистые, невзрачные мужички, косноязычные, с грубоватыми замашками, не способные подняться на высоту деяний, присущих историческим личностям, но сумевшие все общество опустить до своего уровня — уровня хамов, доносчиков, карателей, надзирателей и фанатичных боевиков.
Чтобы сохраниться в советском обществе, русскому человеку необходимо было как-то сжиться с этой новой реальностью, а не горевать по своей исконной родине, истерзанной и вывернутой наизнанку — следовало просто-напросто забыть ту опоганенную родину с ее погостами, стертыми с лица земли, с ее плеядами гениев, преданных забвению, с ее женщинами удивительной красоты превращенными в рабсилу. Необходимо было постоянно приветствовать или как-то иначе выражать свои симпатии насильникам и убийцам, причем, с превеликим почтением обращаться к ним, как к своим «отцам-командирам». Необходимо было окончательно и бесповоротно забыть ту старую родину или публично признать ее отсталость и замшелость, и вымучивать из себя радость по поводу пребывания в первом государстве рабочих и крестьян. Это государство простирало свои заботы на каждого советского человека, но и в любой момент могло потребовать немалых жертв.
Этот житейский диссонанс присутствовал в душах многих людей, которые продолжали считать себя русскими, но вынужденно применялись к советской действительности. Собственную память они порой воспринимали как наказание, как врожденный порок, от которого не могли избавиться ни через каторжный труд, ни посредством алкоголя. Этот диссонанс не замедлил обнаружить себя, когда произошло крупномасштабное столкновение фашисткой Германии и коммунистического Советского Союза.