В обществе наметилось странное расслоение. Среди операторов котельных или сторожей в детских садах появилось немало тех, кто умел играть на музыкальных инструментах, сочинял песни или стихи, а среди ведущих праздный образ жизни находилось немало тех, кто запоем читал высоко интеллектуальную прозу, которую в СССР все же стали публиковать ограниченными тиражами. Среди экспедиторов или разносчиков срочных телеграмм встречались те, кто увлекался живописью, преимущественно беспредметной, или бегал в кружки театральной самодеятельности. Примечательно, что и на картинах многих художников, состоящих в официальном творческом союзе (Союзе художников), постепенно стали исчезать реалии советской действительности (передовики и ударники производств, строящиеся гидроэлектростанции и дымящие трубами металлургические гиганты), вытесняемые жалкими остатками «былой роскоши» (на картинах все чаще появлялись церкви с провалившимися куполами, убогие деревеньки на фоне вековечных пейзажей, помещичьи усадьбы, некогда принадлежащие знаменитых писателям, композиторам и превращенные в музеи). Особой популярностью стали пользоваться театры, в которых отдавали предпочтение классике (пьесам Чехова, Островского, Грибоедова), а не произведениям современных авторов — идеологически выдержанным, но никому не интересным. Также отдельные театральные коллективы стали включать в свой репертуар постановки публицистической направленности, часто диссонирующей с промарксистскими клише. Театр на Таганке обрел громкую известность благодаря таким постановкам, которые, то запрещали, то вновь разрешали к показу.
В те годы, люди из первых и вторых рядов советского общества, уже научились неплохо одеваться, следить за своей внешностью, некоторые из них даже улыбаться и приветливо смотреть научились. Но так как они умели изъясняться только заученными фразами, могли действовать исключительно в жестких рамках должностных инструкций, то, как правило, выглядели всего лишь ожившими манекенами. Те же индивидуумы, кто претендовал на свою самобытность и оригинальность, наоборот, одевались хуже некуда и должностей избегали. Многие из них (как, например, В. Высоцкий или Вен. Ерофеев) не чурались алкоголя или наркотиков, буквально «сжигали» себя, и быстро сходили в могилу, неудержимо становясь героями современности. Маргинализм авторов подлинных художественных произведений, не вписавшихся в «систему» или реабилитированных «системой» десятилетия спустя после смерти этих авторов, «отщепенство» творческих личностей, чья деятельность получила признание мирового сообщества, убедительно показывали критически настроенному к советской действительности послевоенному поколению нежизнеспособность всей «системы».
Очередной парадокс заключался в том, что именно в эти годы СССР стал позиционироваться в качестве сверхдержавы, в сферу интересов которой входили многие государства Европы, Азии, Африки и Южной Америки. Но что мог предложить СССР тем странам, кроме своего оружия? Только несколько тысяч технических специалистов, способных возвести металлургический комбинат или соорудить ГЭС на крупной реке. Но кроме способов преобразования материи и кроме «булата» существовало немало других архиважных вещей и ценностей. «Система» в качестве механизма — это одно, а мир, в качестве онтологического пространства, насыщенного традициями, художественными образами, мистическими переживаниями и отмеченного уважительным отношением властей к личности — это совсем другое. И вот это «другое» полностью отсутствовало в СССР. «Система» практически ничего не могла противопоставить тем, кто ее откровенно отвергал. Сложившиеся правила фильтрации и отбора людей на ответственные посты и должности или в первые ряды общества, на протяжении многих десятилетий отбрасывали в сторону все талантливое и многогранное, а поощряли все кондовое и плоское, пригодное лишь для пропагандистских агиток. Подобное упрощенчество оказалось хуже воровства, потому что тысячи молодых людей вполне осмысленно стали предпочитать бездеятельность и безучастность в жизни страны.