В южной части Африки, в пустыне Калахари, существует река, которая не впадает ни в озеро, ни в море или океан. Она бурно стремит свои воды в сезон дождей, привольно разливается по поверхности пустыни, образует обширное болото, которое, естественно, сжимает свои границы в жаркий и засушливый период. Но, то болото никогда полностью не пересыхает, периодически подпитываясь водами реки. И в том болоте есть своя жизнь. Кваки и жабуляки устраивают концерты в зарослях камыша или осоки. На отдельных островках суши находят себе пристанище звери и птицы, а в открытых «оконцах», не покрытых ряской тины, отражается безоблачное небо.
В схожее болото, только неизмеримо больших размеров, превратился весь СССР. Ареопаг жрецов ЦКД призывал людей отвернуться от своей истории, и люди, напуганные чудовищным репрессиями, отвернулись. Призывал забыть имена свои, данные при крещении и называть своих детей новыми именами. Советские граждане забыли свои иконные имена и стали называть новыми именами свое потомство. Жрецы призывали глумиться над традициями, святынями и богохульствовать. И люди послушно глумились и богохульствовали. В любой момент советские граждане были готовы пойти на смерть по приказу своего властителя и ради счастливой жизни последующих поколений. Под сенью ЦКД добродетели православия (жертвенное служение религиозно-этическому идеалу, бессребреничество, кротость), которых русские люди придерживались на протяжении всей своей истории, были извращены до предела. Объектами замещения того идеала становились то Ленин, то Сталин, то всесильное государство. А стремление к «обожению жизни» было заменено стремлением «оставить след». Наследили предостаточно. Безжалостное отношение к себе, ради утверждения в суровом и холодном краю православной веры, в условиях тоталитарного режима выродилось в откровенное неуважение к себе и к окружающим. Марксизм очевидное низвел до невероятного, а ложь провозгласил выстраданной правдой.
Советский период оставил нам лужу на месте взорванного храма Христа Спасителя, а литературное пространство покрылось мертвенным сухостоем. Практически не сохранилось ни одной русской семьи, которая бы жила на протяжении всего XX в. на одном месте, в одном доме. Не осталось, ни старинных могил, ни обычаев, ни традиций, ни навыков, ни умений. Совсем ничего не осталось. Потому и нечего было передавать последующим поколениям, кроме гор оружия и бессчетных бочек с отравляющими веществами.
Рассматривая правящий слой (начальников) и обслуживающий его персонал (народных поэтов и артистов, академиков и режиссеров), как «быдло», Солженицын прекрасно сознавал свое провиденциальное значение в качестве голоса правды (в мессианизме его упрекали даже соратники по борьбе с тоталитарным режимом). Свои упования о благополучной, процветающей России он связывал с «простым человеком», а точнее с мифом о «простом человеке». Но ведь все тоталитарные режимы были продуктами деятельности как раз «простых людей», выдвинувшихся из социальных низов и отличающихся бойцовским характером. Конечно, в стране, в качестве единичных явлений оставались уникумы, сумевшие сохранить человеческое достоинство, а в своей душе — «образ Божий». Но такие люди обычно находились на самой дальней периферии жизни советского общества. Возможно, великий писатель мечтал о святых и праведниках, которые своей образцово скромной жизнью являлись бы непоколебимыми авторитетами для общества и служили бы остальным людям примерами для подражания. Но ведь обществом кто-то должен реально управлять: праведник же предпочтет сидеть в тихом скиту, посвящая свою жизнь постам и молитвам. Поэтому, фактически, Солженицын мечтал, как и Л. Н. Толстой, об опрощении общества, чей интеллектуально-психический уровень в 70-е годы и без того находился на крайне низком уровне.
В условиях, когда подчиняться «быдлу» противно, а порядочные люди оказываются на обочине жизни и не имеют опыта воздействия на процессы, происходящие в разных сферах жизнедеятельности общества, застой становится просто неизбежным явлением. С середины 70-х годов и до середины 80-х у руля власти пребывали больные и беспомощные старики, страдающие маразмом. В то же время, с развитием телекоммуникационных систем, функции политика в качестве публичной фигуры резко усложнились. Десятки миллионов людей, не выходя из своих жилищ, теперь могли видеть эти «фигуры». И что же они видели? Ведь на генсека, председателя правительства или Госплана просто нельзя было смотреть без сострадания или неловкости. Старцы со вставными челюстями и дрожащими коленями производили жалкое впечатление. Все свои жалкие силы эти старцы тратили на борьбу с собственной немощью.