С крахом Советского Союза, в республиках, отложившихся от России, стали множиться эксцессы, бьющие по самолюбию не только бывших партийцев, но и всех русских людей. И здесь опять понадобятся исторические параллели. После революции 1917 года и последующих безобразий, инспирированных новыми властями, на территориях, отпавших от России, осели сотни тысяч беженцев. И к этим беженцам местное население относилось довольно терпимо. Им предлагали кафедры в университетах (Карсавин), перед ними открывали двери правительственных кабинетов (Маннергейм). А вот после того, как окраины бывшего Советского Союза обрели суверенитет, русские люди с горьким удивлением обнаружили, что Красная армия снискала к себе не любовь, а ненависть на тех территориях. «Как такое стало возможным?» — растерянно спрашивали ветераны войны и не находили вразумительного ответа. Но ответ витал в воздухе: «При Сталине подобные эксцессы были просто невозможны: всех бузотеров-националистов-антисоветчиков давно бы расстреляли. В лучшем случае, сослали бы туда, где Макар телят не гонял». Многое из того, что ветеранам привычно казалось естественным или даже героическим, в тех республиках стали относить к преступлениям или злодеяниям.
Представители московского патриархата предприняли попытку наладить общение с иерархами Русской православной церкви за рубежом, и были обескуражены более чем холодным приемом. Клирики из эмигрантских кругов воспринимали московский патриархат, в качестве марионеточного образования, сформированного тоталитарной системой… и сторонились контактов.
А что пришлось услышать детям и внукам и племянникам и прочей поросли пламенных революционеров, комиссаров, судей, начальников лагерей, прокуроров, дознавателей, надзирателей? Эта поросль сызмальства привыкла воспринимать своих отцов и дедов, как людей заслуженных (об этом свидетельствовали многочисленные ордена и медали, именные подарки от вождей, почетные грамоты, статус пенсионеров республиканского или союзного значения)). А вдруг заговорили о палачах, потомственных вертухаях, о красноречивых подписях под расстрельными списками, о профессиональных доносчиках, о травлях достойнейших людей.
Было от чего придти в смятение. Многие люди стали вспоминать о Сталине как о заступнике и благодетеле, а себя относить к жертвам вопиющей несправедливости. И это восприятие органично накладывалось на возмущение широких социальных слоев от происходящего на их глазах наглого разграбления страны «приватизаторами», вследствие чего один процент населения стал владеть двумя третями национальных богатств огромной страны.
Появление православного сталинизма в качестве умонастроения, распространившегося среди различных социальных групп, стало возможным вследствие многих причин, но в первую очередь, вследствие разрыва традиций в середине XX века пастырского окормления. Если посмотреть на список епископов сергианской церкви, сложившейся в 40-е годы минувшего столетия, то в том списке крайне редко встречаются фамилии, говорящие о преемстве поколений среди клира. Где-то там, на Соловках и на Колыме, в приобских топях и воркутинских шахтах лежат, зачастую не погребенные, а сваленные в кучу как мусор останки Преображенских и Успенских, Гефсиманских и Вифлеемских, Боголюбовых и Добронравовых, Виноградовых и Цветковых. А те люди, которые в годы войны стали священнодействовать в тысячах вновь открытых храмов, в силу целого ряда прискорбных обстоятельств имели довольно смутное представление о христианских догматах, об особенностях служения Слову, о Церкви как теле Христовом. Будучи облученными массированной пропагандой марксизма-ленинизма, будучи ранеными или покалеченными в боях с фашистами они искали в религии утешения и старались, как могли, утешить прихожан, постоянно помня о том, что исполняют государственно важное дело — посильно участвуют в борьбе со всевозможными недругами и откровенными врагами советского строя. Они были всецело сосредоточены на проведении обрядов и ритуалов, но не могли открывать прихожанам в проповедях правду своего сердца, если бы того и сильно желали. В обратном случае, незамедлительно бы сами оказались в разряде «врагов народа». Иерей в советском государстве был заведующим храмом, а не поводырем для паствы, ищущей путей к религиозно-этическому идеалу. Сила апостолов, евангелистов, Отцов Церкви, а также их последователей состояла в том, что они проповедью, своими свидетельствами о чудесах Спасителя, своим жертвенным служением религиозно-этическому идеалу могли просветлять души людей и оберегать от пагубной (греховной) жизни. Обаяние и притягательность храма в советский период для обывателей заключалась в том, что храм остался единственным место, где растерянный, обобранный невзгодами, раздавленный произволом властей человек мог пожаловаться на свою горькую долю, мог вволю поплакать, мог утешиться мыслью, взирая на образа: мол, не одному ему выпали такие страдания, и в прежние эпохи праведники и Божьи угодники претерпевали гонения, издевательства и жестокие казни. Но пускаться в откровения перед священниками было чревато драматичными последствиями: образа же в связях с «компетентными органами» замечены не были.