Маргиналы, достигнув каких-либо успехов, охотно впадают в состояние самодовольства и самовосхваления. Агитпроп не случайно эксплуатировал такие эпитеты, как «великий» или «всемирно-исторический» для характеристики действий вождей и побед большевизма — эта шумная и вульгарная «контора» всего лишь соответствовала ожиданиям правящей верхушки. И Сталин также был подвержен этим настроениям. Но он являлся «чужим» среди «своих»: не «прирожденным», а «приобщенным», можно сказать, «приблудным» марксистом, и хорошо понимал, что его возвышение ближайшие соратники Ленина воспринимают как случайное и скоротечное. Он не исключал того, что уже на следующем съезде его попытаются сместить, оттеснить в тень, а то и совсем сбросить в «мясорубку».
Следует отметить, что пребывая в партийном активе еще в дореволюционные годы, Сталин вряд ли обращал внимание на преобладание евреев в марксистском движении. Ведь акцент делался на убежденности адепта секты в том, что пролетариат можно освободить от оков эксплуатации и бедности лишь решительной борьбой с монархией и буржуазными производственными отношениями. Тема национальной принадлежности адепта изначально табуировалась. Те люди, которые приобщались к марксизму, тем самым, добровольно и сознательно прощались со своими национальными особенностями и свойствами, со своим сословным происхождением, со своей принадлежностью к той или иной церкви. Зачастую такие адепты даже отрекались от своих родных и близких или были готовы к тому, что родные и близкие отрекутся от идейного борца за справедливое общество, сочтя такого борца за «смутьяна» и «татя». Подобное табуирование неукоснительно соблюдалось и лозунг: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» — не был пустым звуком. Но стоило только вспомнить многим марксистам в самом начале Первой мировой войны, что они являются подданными или гражданами стран своего постоянного проживания, как очередной (второй по счету) интернационал распался. Даже гражданство оказалось пагубной, разъединительной силой, легко преодолевшей притягательность «пролетарской солидарности». Поэтому руководство РСДРП, как большевистское, так и меньшевистское, стремилось строго придерживаться вненационального восприятия контингента своих членов. Даже проницательный аналитик Плеханов долгое время упорно не замечал абсолютного преобладания евреев, как в руководстве интернационалов, так и среди лидеров крупнейших марксистских партий.
Но после «октября» сами евреи стали настаивать на своем особом национальном статусе, инициировав пресловутый закон «Об антисемитизме». В соответствии с этим законом, любая грубоватая выходка или любое резкое слово Сталина в адрес своих товарищей по партии могли быть расценены, как преступление, со всеми драматичными последствиями для такого ослушника. Между собой все эти товарищи могли спорить до хрипоты и до посинения, до взаимных плевков и оскорблений. Но любой «плевок» в еврея-большевика со стороны большевика — не еврея был просто недопустим.
Став высокопоставленным комиссаром по делам национальностей, Сталин еще более укрепился во мнении, что выпячивание какой-то одной национальности просто невозможно и вредоносно в многонациональном государстве. Он не имел ничего против разрушения и раздробления русского общества до «щебня и пыли», но внутренне противился и тому, чтобы какая-то другая национальность стала правящей в советском государстве. В обратном случае, интернационализм представал бутафорией. Вне всяких сомнений, Сталин знал о растущем в Европе интересе к пресловутой «еврейской теме» и понимал, что этот интерес связан, как с успехами большевизма, так и с провалами марксистских путчей в Европе. Он не относился к юдофобам, а считал себя подлинным интернационалистом, и в то же время понимал, что, инициировав дискуссию о преобладании евреев на важных государственных и партийных постах в СССР, вызовет настоящую бурю негодований, инсинуаций в свой адрес, развяжет истребительную войну внутри партии. И потому, вместо дискуссии повел хитроумную борьбу с «шовинизмами», благодаря которой и укрепил свое положение.
Сталин часто помалкивал, не позволяя разгуляться своим эмоциям. С точки зрения последовательного марксиста, молодому миллионеру нечего было делать в советской России, а Ленин неотрывно беседовал с А. Хаммером полдня, напрочь забыв обо всех своих неотложных государственных делах. И Сталину были ясны глубинные мотивы интереса разбогатевшего американца к власти большевиков, как было понятным и то, почему молодой иностранец столь любопытен для Ленина. Но Сталин терпеливо помалкивал. Он сумел выработать в себе повышенную осмотрительность, которая со временем не могла не перейти в излишнюю подозрительность. Он был крайне осторожен и бдителен, затевая внутрипартийную борьбу, ибо знал, что потерпевший поражение в этой борьбе не сможет рассчитывать на милость победителя. Но вернемся к проблемам преобразования старого мира в новый мир.