Достаточно этих немногих цитат, чтобы увидеть в этой повести одно из отражений той подражательной литературы, которая в то время начинала распускаться пышным цветом под сильнейшим влиянием ЖоржЗанд; недаром о глубоком влиянии ее не раз вспоминал впоследствии сам Салтыков. «Жить блаженно — значит следовать велениям Природы — гласил эпиграф из Сенеки; следовать велениям природы — значит признать права жизни и страсти над всеми велениями „долга“, над всеми социальными предрассудками: в этом состояла вдохновенная проповедь ЖоржЗанд. И в этом же, по мысли Салтыкова, единственный выход из „противоречий“, которого так и не находит Нагибин, но который ясно подсказывается автором читателю, начиная с эпиграфа и кончая заключением повести.
Тема, так поставленная Салтыковым, была уже не нова в русской литературе сороковых годов; ясно, что Нагибин — одни из типичных представителей тех „лишних людей“, которые, идя от Онегина и Печорина, безмерно расплодились после появления романа Герцена „Кто виноват?“ (1845–1846 гг.) и получили законченное художественное оформление в многочисленных рассказах и повестях Тургенева сороковых и пятидесятых годов. Тема „слабый мужчина и сильная женщина“, проведенная Пушкиным в „Евгении Онегине“ и ставшая основной темой всего творчества Тургенева, была выражена и в романе Герцена, и в явно написанной под влиянием этого романа повести Салтыкова.
Влияния романа „Кто виноват?“ Салтыков не только не скрывает, но, наоборот, не один раз подчеркивает это влияние. „Кто виноват? — говорит Тане Нагибин: — в этомто и загадка вся, вот этогото и невозможно определить теперь, потому что средств еще нет… И как вы ни бейтесь, как ни думайте, а не выйдете из этого противоречия!“ (стр. 22). В другом месте на тот же вопрос, кто виноват, Нагибин отвечает сам себе: „пора сознать, что не мы виновники своего несчастия, что так называемая свобода есть просто произведение нашей праздной фантазии“ (стр. 34). Соглашаясь с Таней, что его заела рефлексия, что один рассудок, поставленный во главу угла жизни есть односторонность, что в противоречии между рассудком и жизнью заключается весь источник несчастий, Нагибин снова спрашивает: „разве я виноват хоть скольконибудь в этой односторонности? разве я виноват, что рассудок мой противоречит чувству, а не умеряется им?..“ (стр. 54). Можно было бы привести еще многочисленный ряд мест, в которых повторяется и тема, и самая фразеология романа Герцена; как видим, Салтыков не только не скрывал, но многократно подчеркивал внутреннюю и внешнюю зависимость своей повести от этого романа.
Не скрывал он и других, не менее сильных влияний, и в первую очередь влияния ЖоржЗанд. Недаром чтение Нагибиным и Таней одного „зандовского романа“ [39] является решающим моментом в их отношениях и гранью, определяющей начало и конец этих отношений (стр. 31 и 79). Надо отметить впрочем, что влияния, отраженные Салтыковым в этой повести, крайне многочисленны и идут не только от крупных светил литературы, но и от второстепенных ее представителей в роде Кудрявцева, Панаева, Гребенки и других. Иногда заимствуются лишь словечки и типы — например, „престрашные сантименталы“ отец и сын Гуровы, заимствованные у Гребенки (стр. 44). Иногда это лишь мимолетная ссылка на героев Гоголя и Достоевского (стр. 75); впрочем, сильное влияние последнего скажется еще во второй повести Салтыкова. Заимствованы, конечно, и эпистолярная форма, и форма дневника, в которые уложено содержание этой первой повести Салтыкова; последний впоследствии доказал, однако, что и в этих старых формах, но лишь взятых пародически, можно достигнуть вершин художественного творчества („Дневник провинциала в Петербурге“, ряд глав из „Благонамеренных речей“ и др.).
Вообще надо сказать, что вся эта первая „проба пера“ Салтыкова не обнаружила большого литературного таланта в ее авторе; повесть вышла растянутая, скучная, пересыщенная рассуждениями и многочисленными пересекающимися влияниями; стилистическое бессилие автора можно было бы иллюстрировать многочисленным рядом примеров — в роде оборота „надо вам сказать“, назойливо повторяющегося не один раз (стр. 5, 86 и 102). Однако коечто в этой „повести из повседневной жизни“ было и не плохо сделано; и довольно тонко подмечено. Так, например, довольно метко обрисован обычный для большинства „лишних людей“ путь выхода из области рефлексии и всяческих „противоречий“ — а именно путь погружения в сферу обыденности. Нагибин метко определяет будущий путь и свой, и большинства „лишних людей“: „меня ждут умеренность и аккуратность, — говорит он, — две большие добродетели, коли хотите, но в которых скорее слышится отрицание жизни, нежели жизнь“ (стр. 61).
И еще коечто в повести сделано не плохо — фигуры родителей Тани, Игнатия Кузьмича и Марьи Ивановны Крошиных. Выше приходилось уже упоминать, что, рисуя их, Салтыков набросал первый отдаленный портрет собственных своих родителей. Ворчливый старый муж, находящийся под сапогом у своей жены, „женщиныкулака“, может отводить душу только ругательствами: „Экой собачий нрав!.. Всё бы мутила, да пакостила! Чорт, право чорт, прости господи мое прегрешение! сатана сидит у тебя в сердце, сударыня!“ (стр. 49).
Не только эта ситуация, но и самые эти слова будут впоследствии вложены Салтыковым в уста старика Головлева („Господа Головлевы“) и старика Затрапезного („Пошехонская старина“), в фигурах которых он также обрисовывал своего отца. А о том, что Марья Ивановна Крошина является первым абрисом Анны Павловны Затрапезной, написанной во весь рост ровно через сорок лет после этой первой повести — приходилось уже говорить выше. Юность, проведенная в бедности, подчиненность всем и каждому, брак со старым и безвольным мужем, страсть к „благоприобретению“, „женщинакулак“ — все это списано с матери автора, Ольги Михайловны Салтыковой, и впоследствии развилось в яркий и выпуклый портрет в позднейших произведениях сатирика. Впрочем, в этой своей первой повести он говорил, что рисует не портрет, а тип: „такой тип женщиныкулака встречается весьма часто и особенно в провинциях, где жизнь женщины исключительно сосредоточена в узеньких рамках фамильных ее отношений“ (стр. 11).
Впоследствии Салтыков очень иронически относился к этой своей повести и сам вышучивал ее и в своих произведениях, и в отдельных отзывах. В своей последней автобиографической записке 1887 года он сообщал, например, спутав даже заглавие повести: „Первую повесть „Недоразумение“ под псевдонимом Непанов я напечатал в Ноябрьской книжке Отеч. Зап. 1817 г. Помнится, Белинский назвал ее бредом младенческой души“. В четвертой главе „Дневника провинциала в Петербурге“ (1872 г.) автор иронически рассказывает о своей повести „Маланья“, написанной в сороковых годах; в шестой главе приводится некая маленькая новелла, написанная в те же далекие годы и о которой Белинский якобы сказал, что это „бред куриной души“. Белинский действительно выразился о „Противоречиях“ начинающего автора весьма резко, назвав эту повесть „идиотской глупостью“ [40]; этот отзыв, находившийся в письме Белинского к Боткину от 5 ноября 1847 г., стал известен Салтыкову к конце шестидесятых годов, когда письмо это впервые было напечатано, хотя и с некоторыми пропусками. Но и сам Салтыков, повидимому, очень скоро стал относиться к своей юношеской „Маланье“ вполне отрицательно. Свою вторую юношескую повесть, „Запутанное дело“, он включил позднее в том „Невинных рассказов“ (1863 г.), которые впоследствии целиком вошли и в его собрание сочинений; первую же свою пробу пера, „Противоречия“, он впоследствии никогда не перепечатывал, не включил ни в один из своих сборников, и она до сих пор остается совершенно не известной читателям собрания сочинений Салтыкова. И если Белинский в своем отзыве был, быть может, слишком строг, то Салтыков, не включая эту повесть в ряд позднейших своих сочинений, был во всяком случае прав [41].
39
Роман этот, «Le compagnon de tour de France», быть может не без указания Салтыкова, был впоследствии напечатан в переводе на страницах «Современника» под заглавием «Пьер Гюгенен», с примечанием редакции, что он написан ЖоржЗанд «в период ее дружбы с Пьером Леру и в период ее пламенных увлечений социалистическими идеями и общественной реформой» («Современник» 1865 г., № 9)
40
Белинский, «Письма» (Спб. 1914 г.). т. III, стр. 286. «Бред младенческой души» и «бред куриной души» пополняется аналогичной фразой из «Воспоминаний» дра Белоголового, которому Салтыков говорил, что Белинский назвал «Противоречия» — «бредом больного ума» («Воспоминания», стр. 200)
41
Подробное исследование о повести «Противоречия» дано с социологической точки зрения в книге П. Н. Сакулина «Русская литература и социализм» (М. 1922 г.), стр. 359–374. Там справедливо подчеркивается, что основная идея «Противоречий» — социальные противоречия; заглавие повести Салтыкова ставится в связь с только что появившейся тогда в 1846 году книгой Прудона «Экономические противоречия»