Продолжение это должно было последовать немедленно же, в весенних номерах „Современника“ за 1862 год. Еще 21 февраля этого года Салтыков писал Некрасову: „посылаю вам… еще две статьи, которые я просил бы вас напечатать в мартовской книжке, разумеется, если это возможно“; к этому Салтыков прибавлял, что, по его подсчету, в высылаемых им статьях „материалу около 3 листов“ [161]. В мартовскую книгу статьи эти, однако, не попали; в письме к Чернышевскому от 14 апреля 1862 г. Салтыков говорил уже о трех своих рассказах, находящихся в редакции „Современника“, которая предполагает находящиеся в ее распоряжении три моих рассказа разделить на два нумера, т. е. напечатать их в апрельской и майской книжках» в том предположении, что «рассказы займут много места», «Но я убежден, — продолжал Салтыков, — что все рассказы вместе взятые не займут более 3Ґ печатных листов, и если это только возможно, то просил бы вас убедительнейше пустить их все в апрельской книжке» [162]. Какие это были рассказы — пока по письмам остается неизвестным; впрочем, в позднейшем письме к Некрасову от конца того же года Салтыков просит Некрасова похлопотать у председателя петербургского цензурного комитета В. А. Цеэ «за мою статью „Глуповское распутство“, которая тоже у него киснет» [163].
Судьба этих статей между тем была такова. Во второй половине апреля 1862 г. две из них поступили к цензору, который «перемарал в них очень многое»; тогда Чернышевский явился к Цеэ для переговоров, в результате которых последний согласился ограничиться изъятием из первой статьи лишь «места о генерале Зубатове» (такое место находится именно в очерке «Глуповское распутство»). Министр народного просвещения Головнин сперва подтвердил такое решение, но в то же время послал эти статьи на просмотр к влиятельному придворному, графу С. Г. Строганову. Отзыв последнего был настолько неблагоприятен, что Головнин, получив его, воспретил обе статьи, выразив председателю цензурного комитета благодарность за задержание их [164].
Какие были эти статьи — в настоящее время установлено с достаточной убедительностью: это были «Глуповское распутство», «Каплуны» и «Глупов и глуповцы» [165].
Общий их размер как раз и составляет немного более трех с половиною печатных листов, о которых говорил Салтыков в своем письме к Чернышевскому. Все три очерка так и не увидели света при жизни Салтыкова и были напечатаны лишь много позднее: «Глуповское распутство» и «Каплуны» — в 1910 году, а «Глупов и глуповцы» — только в 1926 году, в годовщину столетия рождения Салтыкова [166].
Принадлежность всех трех очерков к глуповскому циклу несомненна уже и по заглавиям двух из них; она становится совершенно несомненной при изучении их содержания. Основной темой «Глуповского распутства», самого большого из трех очерков, является прежний вопрос о народе (по-прежнему именуемом «Иванушки») и об умирающем поместном дворянстве, которому пришла пора «откровенно окунуться в реку забвенья». На смену дворянским недорослям «Митрофанам» (первый мотив предисловия «Господ ташкентцев») идут здоровые духом и телом «Иваны»; отмирающее дворянство, ожидая гибели, может только распутствовать и прожигать жизнь. Дворянство это, как и в предыдущих, и в последующих очерках этого цикла, символизируется под именами Сидорычей и Трифонычей, при чем в «Глуповском распутстве» между ними впервые производится различение: Сидорычи — это ретрограды, а Трифонычи — либералы, при чем обе эти группы друг друга стоят. В следующем очерке глуповского цикла «Наш губернский день» Салтыков еще вернется к Сидорычам и Трифонычам и к их характеристике. Таким образом «Глуповское распутство» и по теме (конец дворянства), и по частным мотивам самым тесным образом связано со всем глуповским циклом в его целом.
Но в то же время «Глуповское распутство» по целому ряду мотивов является уже несомненным преддверием к будущей «Истории одного города». Вскользь намеченное сравнение Глупова с Римом дало впоследствии тему для обращения к читателю архивариусалетописца в предисловии к «Истории одного города»; ряд мест о губернаторе Глупова Зубатове (мест, показавшихся особенно неприемлемыми для цензуры) перешел потом в «Историю одного города» при описании подвигов глуповских градоначальников. Один только пример. В «Глуповском распутстве» автор вопрошает и отвечает: «кто предводительствовал нами в то время, когда мы войной шли на „Дурацкое городище“ (помните, та самая война, которая из-за гряды, засаженной капустой, загорелася, и во время которой глуповцы, на удивление целой России, успели выставить целый вооруженный вилами баталион)? — Зубатов». Этот шарж почти со всеми его подробностями перейдет через несколько лет в «Историю одного города», в знаменитые войны за просвещение, которые велись глуповскими градоначальниками, — и число таких примеров можно было бы значительно увеличить. Можно было бы указать еще и на связь «Глуповского распутства» с рядом других позднейших произведений Салтыкова; здесь ограничусь тоже одним из примеров на выбор. Знамя, которое местные глуповские дамы расшивают шелками, как знамя борьбы, ровно через десять лет снова появилось в очерке Салтыкова «Помпадур борьбы» (1873 г., из цикла «Помпадуры и помпадурши»), в котором дамы города Навозного подносят местному помпадуру «белое атласное знамя с вышитыми на нем словами: борьба». Таким образом «Глуповское распутство» переполнено целым рядом мотивов шаржа, которые лишь в позднейших произведениях Салтыкова достигли полного расцвета. Укажу заодно на связь «Глуповского распутства» и с предыдущими очерками глуповского цикла. В первом из них, в очерке «Скрежет зубовный», знаменитый эпилог его, «Сон», кончается тем, что «Иванушка», призванный судить да рядить, сперва прятался от страха под стол, а потом «не только сел на месте, но даже ноги на стол вскинул». В «Глуповском распутстве» повторяется тот же мотив: глуповцам велено пропустить Иванушек вперед и очистить для них место, а Иванушки обсуждают: «не пора ли им класть ноги на стол».
Вся эта связь с предыдущими и последующими произведениями Салтыкова делает «Глуповское распутство» одним из центральных очерков глуповского цикла; остается только пожалеть, что по цензурным причинам очерк этот в свое время не мог увидеть света. Мы видели, что Салтыков уже в самом конце 1862 года делал попытки вторично провести этот очерк через цензуру, прося Некрасова «похлопотать у Цеэ» за него; и позднее он не совсем отказался от надежды увидеть этот очерк в печати, как это можно судить по сохранившемуся автографу рукописи [167]. Но в те годы цензорский запрет оставался нерушимым; позднее же, когда цензурные условия и могли позволить Салтыкову напечатать «Глуповское распутство», тема его для Салтыкова уже устарела, так как от глуповского цикла он перешел к ряду других осуществлявшихся им замыслов.
То же самое можно повторить и о «Каплунах», тема которых также встречается и в предыдущих, и в последующих произведениях Салтыкова, связанных с глуповским циклом. Впервые мы находим ее и «Литераторахобывателях», где каплуны приводятся в качестве примера «горьких последствий самоуслаждения какойнибудь маленькой одной идейкой; вскоре после этого мы встречаем каплунов и еще раз в „Клевете“. Впоследствии, в 1868 году, в очерке „Легковесные“, Салтыков вспоминал о каплунах, как уже о прошлом русского общества. „Выло время, — говорит он там, — когда в нашем обществе большую роль играли так называемые каплуны мысли. Эти люди, раз ухватившись за идейку, усаживались на ней вплотную, переворачивали на все стороны, жевали, разжевывали и пережевывали, делались рьяными защитниками ее внешней и внутренней неприкосновенности и, обеспечивши ее разнавсегда от всякого дальнейшего развития, тихо и мелодично курлыкали“. В дальнейшем Салтыков говорит, что таким курлыканьем именно „ознаменовалась эпоха нашего возрождения“, и в виде примера такого курлыканья приводит обличительную литературу начала шестидесятых годов („Где вы, воспетые некогда мною литераторыобыватели?“). Но это только один частный пример; вообще же „каплуны“ для Салтыкова — понятие более общее, самым характерным определением которого является преданность одной идейке, всяческое идейное сектантство независимо от его направления. Вот почему в очерке „Каплуны“ сатирик одинаково иронически относится и к „каплунам настоящего“ — консерваторам, и к „каплунам будущего“ — либералам, ибо обе эти породы птиц характеризуются одинаковым самоуслаждением и самоудовлетворением, одинаково являются пернатыми города Глупова. А между тем — и в этом тема очерка „Каплуны“ — пока каплуны настоящего и будущего самоуслаждаются, „жизнь взывает к деятельности“, „насилие не упразднено, а идеалы далеко“, „массы сами желают устроить свою жизнь“. Как видим, все это уже знакомые нам темы глуповского цикла, к которому теснейшим образом примыкает в этот очерк Салтыкова.
165
Н. В. Яковлеву, опубликовавшему последний из этих очерков, принадлежит и мысль о вхождении в ту же серию и двух первых очерков. См. «Письма», т. I, стр. 29, и «Краевая Новь» 1926 г., № 5, комментарий Н. Яковлева к статье «Глупов и глуповцы»
166
«Глуповское распутство» — «Нива» 1910 г., № 9; «Каплуны» — «Нива» 1910 г., № 13; «Глупов и глуповцы» — «Красная Новь» 1926 г., № 6. Все три очерка сохранились в автографических рукописях (Бумаги Пушкинского дома, из архива М. Стасюлевича)
167
Кроме автографического полного белового текста «Глуповского распутства» (на 13 листах) сохранилось еще и начало этого очерка, написанное на бланке председателя Пензенской казенной палаты, а в должности этой Салтыков был в 1865–1866 гг., когда, очевидно, и задумал новую переделку этого своего очерка