Она нацелилась в глаза, и инстинкт, столь часто неправый, подсказал ему, будто это жизненно важней равновесия. Размахивая перед лицом руками, он как бы утопал в спинке кресла, которого не было. И выпал, теперь громко воя, вниз головой, вверх ногами, в верхний слой садовой атмосферы. У меня на мгновенье возникло забавное убеждение, что таким, собственно, и должен быть его конец; художник, дорабатывая собственное произведение, просто стер его с полотна между окном и землей. После этого никакого Лльва, ни живого, ни мертвого. Мисс Эммет, тяжело дыша, отступила, и молвила:
– Словно. Снова. Увидела. Его отца.
Если ей хотелось быть миссис Олвин, то удалившийся актер вполне сошел бы за Освальда. Она имела в виду моего отца не при попытке инцеста, а в страхе перед ножницами. Впрочем, не время думать об этом. Я помнил, что жизнь – рисованный комикс, там внизу нечто весомое, мертвое или живое. Оттолкнул Катерину, побежал вниз по лестнице. Топоча, задыхаясь, моля Бога, чтоб не вернулась астма, я вдруг понял то, что должен был раньше понять, что имел в виду утром Гонци. Но придется с этим обождать.
Глава 14
– До этого происшествия, – сказал я, или думаю, будто сказал, – определенно, не более четверти часа назад, речь шла лишь о слегка досадной задержке. Теперь вам, разумеется, надо срочно уехать с Каститы.
Катерина уже надела халат, несоблазнителыю темно-коричневый, похоронный, ассоциирующийся с пациентами государственных больниц, усеянный созвездьями памяток о съеденном в прошлом.
– Я не могу понять я не могу понять я не могу…
– Теперь это значения не имеет. Думай о том, что надо делать. Утверждаю, полиция отнесется к делу с предельной серьезностью.
– Но нельзя говорить но нельзя…
– Говорить будешь то, что у тебя в руках.
Сама она не была расположена серьезно относиться к делу, несмотря на весомость моих рассуждений. По-прежнему утопала-выныривала в кильватере того самого другого вопроса. Снова взглянула на прыгавший листок бумаги, уже засаленный, хоть и двух минут еще в ее руках не пробыл, и говорит:
– Они посмеются они посмеются они. Ох, а я так больна. Это невозможно, совсем невозможно, не могу поверить…
– Только ты одна можешь пойти, черт возьми. Ясно? Я же ведь не могу, правда? И она безусловно не может.
Мисс Эммет кусок за куском грызла сахар из красной квадратной пачки с рафинадом. Сидела, прямая, в кресле в гостиной, улыбаясь глазами над эпизодами внутреннего кино с участием гордой своей жестокостью старушки с триумфальным предвиденьем, слепленного безумным режиссером. Когда ее пальцы не брали новый кусок из коробки па столике позади, то поглаживали лежавшие на коленях ножницы, как холодную тощую кошку. Я окликнул ее по имени, но она не откликнулась. Щелкнул пальцами перед глазами, и она скачком обратилась в постгипнотическое внимание.
– Да да да.
– Слушайте, мисс Эммет, слушайте.
– Да да да.
– Поймите абсолютно ясно. Вы правильно сделали. Понимаете? Правильно. Закон и мораль позволяют ответить па атаку контратакой. Но мы не рискнем сообщать об атаке полиции. Она попросту не поймет. А если поймет, то чертовски нескоро. Здешние полицейские не очень умны, а сегодня, нынче вечером, очень-очень нервничают. Поняли, мисс Эммет?
– Она не поняла, – говорит Катерина. – Она не поняла. Я не поняла. Никто не понял. Ох боже боже боже. Она не совсем хорошо себя чувствует. И я не совсем хорошо. И никто не совсем.
– Она вполне хорошо себя чувствовала, когда делала то, что сделала.
– Это это. Реакция. Ох боже боже, по-моему, мне опять надо стошнить.
– Да да да.
– Что хочешь сказать, опять!
– Хочу сказать, опять постараться. Если бы ты сначала. Ох боже боже боже боже, ты нам все испортил, правда? Все было хорошо, пока ты не пришел.
– Ах, заткнись.
– Не следовало ему это делать, – четко сказала мисс Эммет. – Хотя это в крови. Что-то в крови толкает на это.
– Ох боже боже, хорошо бы стошнить.
– Хорошо, – сказал я мисс Эммет. – Продолжайте думать над этим. Это был Майлс, вы набросились с ножницами на Майлса, и Майлс выпал в окно. Потом Майлс убежал, и больше вы Майлса не видели.
– Убежал. Да да да.
– Вы правильно сделали. Теперь все кончено, нечего больше об этом упоминать. Майлс вернулся туда, откуда пришел. Вы взяли ножницы и вырезали Майлса из фильма. Нет больше Майлса.
– Я не могу идти, пока она такая, – говорит Катерина. – Видишь. Видишь, я не могу. Идти пока она.
– Плохого Майлса, – уточнила мисс Эммет. – Но хорошего Майлса не трогала.
– Был только один, – громко сказал я. – Я не Майлс, если вы меня за него принимаете. Я некто совсем другой.
– Пока она такая.
– Тогда иди утром. Утром первым делом. Потом снова будут летать самолеты.
– Туда за Божьей милостью отправлюсь я, – процитировала, закрыв глаза, Катерина. – В Новую Зеландию. Ох, это сумасшествие это сумасшествие это. Они посмеются, я тебе говорю. Посмеются ха-ха-ха.
– Прекрати. Прекрати. Дай мисс Эммет пару таблеток снотворного и уложи в постель. Сама прими пару таблеток снотворного и… Ясно? Ясно я выражаюсь? Удалось ли мне достаточно ясно…
Я сделал несколько успокаивающих глубоких вдохов: слава богу, астма процессу не помешала. А потом сказал:
– Приду сюда завтра как можно раньше.
И ушел. Мало что нашлось в доме в смысле материалов для маскировки, поэтому я шел окольными улицами, как хромой юноша в темных очках (из нагрудного кармана Лльва) с сильно болевшей щекой (лицо закрыто носовым платком). Полиции вокруг вроде не было, очень мало ночных прохожих. Из дверей выглянула женщина и сказала мне:
– Fac fijki fijki?[84]
Я ее проигнорировал и пошел к отелю «Батавия», где еще горел какой-то верхний свет. Рядом стояли две-три машины, еще несколько на Толпин-стрит. Кинотеатр был темен, закрыт, кино давно кончилось. Значит, я опоздал, сильно опоздал, впрочем, если понадобится, всегда можно сказать, зашел куда-нибудь выпить кофе. Я вытащил ключи Лльва с непристойным брелоком и тут забыл, как выглядит машина. Твою мать, старик. Вернулся четкий голос Лльва: «Сирано» гребаный с откидной крышей. Я ее личный шофер, мать твою. И вот он: кремовый, с зубными мостами крыльев, длинноносый, SKX 224. Я сел, сбросив зубную боль и темные очки. Включил мотор, приучил правую руку к осязанию и положению на элементах управления. Потом осторожно поехал. Предстояло о многом подумать. Но ценой своей жизни я не видел другого решенья проблемы, за исключением этого.
Я не удивился, найдя мертвого Лльва. Другие, выпав спиной из окна третьего этажа, может быть, захромали бы с синяками, самое большее, долежали б с каким-нибудь переломом или с ушибленной головой до приезда «скорой». Но Ллев с полной эффективностью разбил череп о руины птичьей ванны – ирония, – и на гарнир порвал плечевую артерию о какую-то битую оплетенную винную бутылку. Не несчастный случай, но и не убийство, если не считать убийцей великого Творца Вседержителя. Он допустил ошибку, он повторился, и в конце концов нашел возможность и время загладить огрех. Собственно, сам факт ошибки попался ему на глаза благодаря моему случайному столкновению со своим жутким подобием. Но чего пристыженный мастер не мог сейчас сделать, так это рассеять разнообразные протяжения уничтоженной личности; он оставлял это другим, другому, – мне. Было собственно тело, а также его отпечатки, оставленные на жизненном пути на сетчатке чужих глаз. Была мать.
Мои опасения перед появлением полицейских в «Йо-хо-хо, ребята», возможность, что кто-то им сообщил про шум в доме напротив, интерес полиции к присутствию разрушительной силы в этой части улицы, – все это удержало меня от поступка, столь часто совершаемого в криминальных историях более сенсационного типа. Мне хватало здравого смысла понять, что тело схоронить нелегко, это займет много времени. Даже последствия перетаски в центр заросшего темного сада и прикрытия, как на легендарных греческих похоронах, землей, листвой, ветками, могли стать опасными при моем появлении дома потным, с перепачканными землей руками. «Так-так, слегка среди ночи в саду покопался, да? Я и сама немножко садовница, давай-ка посмотрим на твою работу». А рассказать полиции невинную правду… Нет, правде там делать нечего. Я уже пробовал говорить правду каститской полиции, и меня бросили в камеру с исчерпывающим меню преступлений, караемых смертной казнью.