Фонанта. Shmegegge, chaver, Гастон де Фуа. Все сложится вместе, когда будет время. Вот какой там был сонет:
– Ох, – сказал я, – боже мой. Это ужасно. Возьму, почитаю потом. Я сказал, что иду купить книжку. Должен к пей вернуться.
– Да, к ней. Плохо дело?
– Она озадачена. Впрочем, может быть, это какая-то эпистемологическая задача.
– Pie забывай, я же необразованная.
– Вопрос личного восприятия. Возможно, не я подаю неправильные сигналы, возможно, ее собственный аппарат восприятия искажает правильные. Надеюсь, что именно так она думает.
– Я тоже думала. Может, у пас есть, был брат? Твой близнец? Может такое быть? Столько тайн, и секретов, и…
– Не может этого быть. Ты же понимаешь, что этого быть не может. Скажи, ради бога, как это возможно, чтоб было возможно…
Позвонили в дверь. Мы с ней в лучших традициях сенсационной литературы уставились друг на друга широко открытыми глазами. Клише в старых перчатках. Я сказал одними губами: «Кто?» Она жестом ответила: «Есть только один способ узнать». Я одними губами сказал: «Игнорируем». Она мне глазами велела взглянуть в переднее окно у меня за спиной. Кто-то всматривался сквозь кружевные занавески. Я видел кто. И начинал испытывать какое-то противоречивое восхищенье губительным провидением.
– Я пойду, – сказал я.
– Это?…
– Да. Наверно, прием отменили. Эйдрии, Царица Птиц, вошла прямо в открытую мною дверь. Я заговорил первым:
– Быстро же он управился, мам, твою мать. Стало быть, все в порядке?
Покрасневший глаз стал опасным оружием. Она увидела банкет мух на кухне, потом Катерину в дверях гостиной.
– Chwaer, – горько сказала она. – Где мой сын? Что ты с ним сделал?
– Мать твою, ты свихнулась, мам? – крикнул я. – Вот твой сын. Что-то стряслось с обоими твоими гребаными глазами?
По-моему, вряд ли Ллев в столь чрезвычайных обстоятельствах поколебался бы употребить грязное слово. В конечном счете опасность для меня, точно так же, как и для него, таилась наверху в спальне.
Его мать как бы втолкнула в гостиную Катерину. Я продолжал:
– Я ж тебе говорил, что за книжкой схожу, да? Ну, так вот она, мам. Не было в магазине, зато она была, говорит, хочешь, дам почитать…
Она с глубокой укоризной набросилась на меня:
– Я за тобой следила. Шла за тобой до этой самой улицы. Мужчина в пивной напротив узнал тебя по фотографии.
Я заметил, что она держит в руке открытый паспорт, прижав большим пальцем страницу. Голова моя была достаточно ясной для попытки вчитаться в него, но она его захлопнула с каким-то всхлипом и лихорадочно сунула в сумочку.
– Точно, – говорю я. – Моя фотка. Моя фотка гребаная. Моя. Так чего ты талдычишь, что это не я?
– Где он? Что вы с ним…
– Паспорт мне нужен, мам. Я уезжаю, сваливаю, большой уже парень.
– Со своей сестрой и с куском протухшего мяса в дорогу? Никаких больше фокусов, кто бы ты ни был. Если Ллев тоже участвует в этом фокусе, я у бью его. Но сначала тебя убью, кто бы ты ни был.
На какой-то безумный манер я наслаждался всем этим. Несмотря на опасность невинности в грязном мире, есть нечто успокоительное в сознании чьей-то невинности. Радостно думать, что, в конце концов, должен быть Бог-хранитель (отличный от хитроумного провидения, играющего в эту губительную игру); иначе никому смысла не было быть невинным. Безошибочное доказательство существования доброго Бога волнует, сколь бы ненадежным оно ни оказалось впоследствии. Жизненно целостный, чистый от злодеяний, никаких крайностей, свойственных домогательствам мавра…
– Сядь, мам, – сказал я, садясь. – Вижу, надо сказать тебе правду. Только если я врал, помни, это твоя вина. Понимаешь, я тебя боялся.
Катерина села, по Царица Птиц осталась стоять. Я впервые увидел, что она не лишена сходства с аистом. Сумочку держит большим и указательным пальцем, грудь без киля вздымается, больной глаз закрывает моргательная мембрана.
– Птицы, птицы, – говорю я. – До тошноты осточертело жить с птицами. Значит, мы с пей уезжаем, мам. Новая жизнь подальше от птиц. Найду работу, ради нее буду работать. Выходит, ты все время стояла у меня на пути, мам. Не может мужчина всю жизнь прожить гребаным птичьим прислужником.
Эйдрин Царица Птиц села, опустив седалище на жесткое деревянное сиденье. Сидела прямее, чем прежде.
– Неправда. Ты знаешь, я всегда хотела…
– Всяких миленьких пустячков на свой собственный вкус начальницы и важной леди. Еще один бесплатный слуга. Чтобы твой мальчик-зайчик не бегал по шлюхам, а подавал тебе завтрак в постель.
На Катерину это произвело сильное, но пугающее впечатление: Ллев вновь ожил. Тот самый «мальчик-зайчик» должен был наверняка убедить мать, лицо которой источало от возбуждения некий жир или пот, урогенитальиый секрет.
– Эгоистка ты, мам, – продолжал я. – Живешь только ради своего искусства. Твоему сыну хочется жить как бы собственной жизнью.
В ответ из гортани Эйдрин раздались какие-то стоны, потом к ним добавился звук сухого рыдания. Мы с Катериной взглянули друг на друга, и я, дурак молоденький, адресовал ей некую пародию на любовную ухмылку неаполитанского тенора. Она моргнула в тихом ужасе. Может быть, в конце концов, она была не такой уж плохой девчонкой, хоть и безобразной. Может, в конце концов, знала страдание, хоть теперь излечилась. Эйдрин сказала мне:
– Я не знаю ее. Ничего о ней не знаю.
Потом Катерине:
– Понимаешь, я тебя не знаю. Понимаешь, ничего о тебе не знаю. Страшный удар. Все так быстро случилось.
– Ох, – импровизировал я, – мы давно знакомы, только ты, мам, не знала. Она может позволить себе путешествовать. Наследница. Сюда приехала потому, что мы тут, что я тут. И сняла этот дом.
– Я родителей ее не знаю, я ничего не знаю. Пора была заговорить Катерине. И она сказала:
– У меня нет родителей. Я как бы с гувернанткой. С мисс мисс Эммет.
– Гувернантка, да, правильно, гувернантка. Но сестра, сестра.
– Тоже правильно, – говорю я, – сестра. Тут, на этом острове, уважают только матерей, сестер и жен. Не мог же я сказать жена, правда? Мужчина лучше всего защитит свою свою свою девушку, называя ее сестрой. Как в гребаной Библии, в Соломоновой Песне, мам, мам.
Я припас последний цветочек, чтобы не было слишком похоже на Майлса. Эйдрин его проигнорировала, как, теперь можно сказать, игнорировала все другие мои непристойности, другие случаи употребления той же самой непристойности, ту же самую непристойность, постоянно вставляемую и употребляемую, для меня почти буквально, ad nauseam.[87] Английский явно был для нее не родным языком, и его грязнота оставалась гипотетической. Но я считал чудовищной необходимость спасаться такими речами.
– Как тебя зовут, geneth? – спросила она Катерину. – Хочешь стать его женой, так, что ли?
– Катерина Фабер, – сказал я. – Да, она да, да, мам. Мы вместе уезжаем, понятно, как только сумеем выбраться из этого вонючего места.
– Пусть сама за себя скажет, bachgen.
– Мне надо пойти посмотреть, как мисс Эммет, – сказала Катерина и встала. И даже половину дороги к дверям не прошла, как Эйдрии говорит:
– Стой, девушка.
Она остановилась.
– А что там с этой самой мисс Хэммер? Болеет?
– Легкий сердечный приступ, – сказал я. – Отдыхает.
– А тебе все об этом известно, да, мальчик, bach? Я бы сказала, теперь от нее, как от гувернантки, не очень много пользы. Сядь, девушка.
Катерина заколебалась.
– Eistedd, geneth!