навозом для усиленной жатвы. Порядочный круг сту
дентов не принимал больше науку за необходимый,
но скучный проселок, которым скорее объезжают
в коллежские асессоры. Возникавшие вопросы вовсе
не относились до табели о рангах.
С другой стороны, научный интерес не успел еще
выродиться в доктринаризм; наука не отвлекала от вме
шательства в жизнь, страдавшую вокруг. Это сочув
ствие с нею необыкновенно поднимало гражданскую
нравственность студентов. Мы и наши товарищи гово
рили в аудитории открыто все, что приходило в голову;
тетрадки запрещенныхстихов ходили из рук в руки,
запрещенные книги читались с комментариями, и при
всем том я не помню ни одного доноса из аудитории,
ни одного предательства. Были робкие молодые люди,
уклонявшиеся, о т с т р а н я в ш и е с я , — но и те молчали.
Один пустой мальчик, допрашиваемый своей ма
терью о маловской истории под угрозою прута, расска
зал ей кое-что. Нежная мать, аристократкаи княгиня,
бросилась к ректору и передала донос сына как дока
зательство его раскаяния. Мы узнали это и мучили его
до того, что он не остался до окончания курса.
История эта, за которую и я посидел в карцере,
стоит того, чтоб рассказать ее.
132
Малов был глупый, грубый и необразованный про
фессор в политическом отделении. Студенты презира
ли его, смеялись над ним.
— Сколько у вас профессоров в отделении? — спро
сил как-то попечитель у студента в политической ауди
тории.
— Без Малова д е в я т ь , — отвечал студент.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вы
честьдля того, чтоб осталось девять, стал больше
и больше делать дерзостей студентам; студенты реши
лись прогнать его из аудитории. Сговорившись, они
прислали в наше отделение двух парламентеров, пригла
шая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас
объявил клич идти войной на Малова, несколько чело
век пошли со мной; когда мы пришли в политическую
аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
У всех студентов на лицах был написан один страх:
ну, как он в этот день не сделает никакого грубого за
мечания. Страх этот скоро прошел. Через край полная
аудитория была непокойна и издавала глухой, сдавлен
ный гул. Малов сделал какое-то замечание, началось
шарканье.
— Вы выражаете ваши мысли, как лошади, но
г а м и , — заметил Малов, воображавший, вероятно, что
лошади думают галопом и р ы с ь ю , — и буря поднялась;
свист, шарканье, крик: «Вон его, вон его! Pereat!» * Ма-
лов, бледный как полотно, сделал отчаянное усилие
овладеть шумом, и не мог, студенты вскочили на лавки.
Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал про
бираться к дверям; аудитория — за ним, его проводили
по университетскому двору на улицу и бросили вслед
за ним его калоши. Последнее обстоятельство было
важно, на улице дело получило совсем иной характер;
но будто есть на свете молодые люди семнадцати —
восемнадцати лет, которые думают об этом.
Университетский совет перепугался и убедил попе
чителя представить дело оконченным и для того винов
ных или так кого-нибудь посадить в карцер. Это было
неглупо. Легко может быть, что в противном случае
государь прислал бы флигель-адъютанта, который для
получения креста сделал бы из этого дела заговор, вос
стание, бунт и предложил бы всех отправить на каторж
ную работу, а государь помиловал бы в солдаты. Видя,
* Да сгинет! ( лат.).
133
что порок наказан и нравственность торжествует, госу
дарь ограничился тем, что высочайше соизволил утвер
дить волю студентов и отставил профессора. Мы
Малова прогнали до университетских ворот, а он его
выгнал за ворота. Vae victis * с Николаем; но на этот
раз не нам пенять на него 1.
Итак, дело закипело. На другой день после обеда
приплелся ко мне сторож из правления, седой старик,
который добросовестно принимал à la lettre **, что сту
денты ему давали деньги на водку, и потому постоянно
поддерживал себя в состоянии более близком к пьяно
му, чем к трезвому. Он в обшлаге шинели принес от