Моя лишь грудь поражена,
То, верно, прежде знал творец,
Что ты страдать не рождена 27 .
Вечером я получила записку от Сашеньки: она при
глашала меня к себе и умоляла меня простить раскаи
вающегося грешника и, в доказательство истинного рас
каяния, присылала новые стихи.
У ног других не забывал
Я взор твоих очей;
Любя других, я лишь страдал
Любовью прежних дней.
Так грусть — мой мрачный властелин —
Все будит старину,
И я твержу везде один:
«Люблю тебя, люблю!»
И не узнает шумный свет,
Кто нежно так любим,
Как я страдал и сколько лет
Минувшим я гоним.
И где б ни вздумал я искать
Под небом тишину,
Все сердце будет мне шептать:
«Люблю ее одну» 28.
Я отвечала Сашеньке, что записка ее для меня
загадочна, что передо мной никто не виноват, ни в чем
не провинился и, следовательно, мне некого прощать.
На другой день я сидела у окошка, как вдруг к но
гам моим упал букет из желтого шиповника, а в сере
дине торчала знакомая серая бумажка, даже и шипов
ник-то был нарван у нас в саду.
Передо мной лежит листок
Совсем ничтожный для других,
Но в нем сковал случайно рок
Толпу надежд и дум моих.
Исписан он твоей рукой,
И я вчера его украл
И для добычи дорогой
Готов страдать — как уж страдал!
Изо всех поступков Лермонтова видно, как голова
его была набита романтическими идеями и как рано
было развито в нем желание попасть в герои и губители
сердец. Да и я, нечего лукавить, стала его бояться, стала
99
скрывать от Сашеньки его стихи и блаженствовала,
когда мне удавалось ее обмануть.
В то время был публичный экзамен в Университет
ском пансионе. Мишель за сочинения и успехи в истории
получил первый приз: весело было смотреть, как он был
счастлив, как торжествовал 30. Зная его чрезмерное
самолюбие, я ликовала за него. Смолоду его грызла
мысль, что он дурен, нескладен, не знатного происхож
дения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз,
как бы хотелось ему попасть в люди,а главное, никому
в этом не быть обязану, кроме самого себя. Мечты его
уже начали сбываться, долго, очень долго будет его имя
жить в русской литературе — и до гроба в сердцах
многих из его поклонниц.
В конце сентября холера еще более свирепствовала
в Москве; тут окончательно ее приняли за чуму или
общее отравление; страх овладел всеми; балы, увесе
ления прекратились, половина города была в трауре,
лица вытянулись, все были в ожидании горя или
смерти. Лермонтов от этой тревоги вовсе не похорошел.
Отец мой прискакал за мною, чтоб увезти меня
из зачумленного города в Петербург. Более всего мне
было грустно расставаться с Сашенькой, а главное, я при
выкла к золотой волюшке, привыкла располагать своим
временем — и вот опять должна возвратиться под тя
желое ярмо Марьи Васильевны!
С неимоверною тоскою простилась я с бабушкой
Прасковьей Петровной (это было мое последнее про
щание с ней), с Сашенькой, с Мишелем; грустно,
тяжело было мне! Не успела я зайти к Елизавете Алек
сеевне Арсеньевой, что было поводом к следующим
стихам:
Свершилось! Полно ожидать
Последней встречи и прощанья!
Разлуки час и час страданья
Придут — зачем их отклонять!
Ах, я не знал, когда глядел
На чудные глаза прекрасной,
Что час прощанья, час ужасный
Ко мне внезапно подлетел.
Свершилось! Голосом бесценным
Мне больше сердца не питать,
Запрусь в углу уединенном
И буду плакать... вспоминать!
1 октября 1830 г.31
100
Когда я уже уселась в карету и дверцы захлопну
лись, Сашенька бросила мне в окно вместе с цветами
и конфектами исписанный клочок б у м а г и , — не помню
я стихов вполне:
Итак, прощай! Впервые этот звук
Тревожит так жестоко грудь мою.
Прощай! Шесть букв приносят столько мук,
Уносят все, что я теперь люблю!
Я встречу взор ее прекрасных глаз,
И может быть... как знать... в последний раз! 32
1834 г.
<...> Живо я помню этот, вместе и роковой и счаст
ливый вечер; мы одевались на бал к госпоже К. Я была
в белом платье, вышитом пунцовыми звездочками,
и с пунцовыми гвоздиками в волосах. Я была очень
равнодушна к моему туалету.
«Л<опу>хин не увидит м е н я , — думала я, — а для