— А плата какая? — волновалась молодуха Анна Шаманова. — Чего он взамен-то хочет?
Плату солдат запросил скромную: пятую часть серебра и золота от того, что есть во всей деревне. А много ли в деревне ценного металла? Ну, крестики у кого-то припрятаны, ну, старые монеты кто-то сберег, ну, помещичья посуда в чьем-то хозяйстве сохранилась. Поди попробуй всё учти! Не станет же солдат в каждый двор ходить, в каждом доме шариться, подсчитывая, что ему недодали.
— Ну вот положу я ему подстаканник, — шептал дед, провожая гостей к воротам. — Ну, пару золоченых окладов снимем. Наберем, чай, нужную часть…
Утро кончилось — кончились и совещания. Пришла в горницу делегация — сразу тесно стало, душно; в доме яблоку негде упасть.
— Ладно, солдат, — сказал дед, — есть у нас для тебя работа. И плату соберем.
— Глядите, не обманите, — погрозил пальцем солдат — в шутку ли, взаправду ли. — А то бы хуже не вышло. Я ведь золото не для себя собираю. Должок на мне большой — вот и приходится по деревням бродить.
К обеду порешили всё остальное — и золото нашли, и серебро, показали солдату, а потом спрятали от него клад под печку — сначала, мол, работа, потом оплата: подстаканник серебряный, оклад золотой, подсвечник, две барские ложки, сережка и тонкая цепочка.
— Помощь нужна какая? — спросил дед, готовый, если надо, свою берданку отдать.
— Не нужно, — ответил солдат. — Сам всё сделаю. Вы только не мешайте.
Весь день просидел солдат в чулане: точил что-то, строгал, постукивал. Старик пару раз заглядывал к нему, звал к столу, да и уходил, не дождавшись ответа.
К вечеру работа была закончена. Выволок солдат из каморки тяжелое чучело, посадил его перед дверью, березовые руки на липовых коленях пристроил, резное лицо к окну поворотил, соломенные волосы пригладил — в сумерках и не разглядишь, что в сенях не человек сидит, а деревянный болван.
— Зачем это? — недоверчиво спросил старик, оглядывая жуткое чучело, стерегущее вход.
— Положено так, — ответил солдат. — Теперь его оживить надо.
— Оживить? — ужаснулся дед.
— Ну, как бы… Сердце ему нужно… Принесите петуха!
За птицей отправили женщину. Вернулась она через несколько минут, принесла не петуха, а курицу, зажав её подмышкой. Осиновая колода, что заменяла болвану туловище, была продолблена насквозь — вот в эту дыру солдат и сунул одуревшую от страха несушку, а чтобы та не выбралась, обернул колоду холстиной и обвязал веревкой.
— Уж не колдун ли ты? — спросил дед, мрачно глядя на манипуляции гостя.
— Может и колдун, — пожал тот плечами. — Поди теперь разбери — время-то странное, непонятное.
— И где ты всему этому выучился?
— А на войне и выучился.
— Это на какой же?
— Просто так спрашиваешь? — нахмурился солдат. — Или на самом деле знать хочешь?
Что-то нехорошее мелькнуло в его взгляде, недоброе, страшное. Старик испугался, отвел глаза.
— Мы уже прорвали оборону и шли на Выборг, — сказал солдат, — как вдруг вокруг мертвецы начали вставать. Все солдаты, которых мы убили, поднялись и набросились на нас, только теперь пули им были нипочем. И те наши, кто погибал, тоже вставали, и дрались уже на их стороне. Эх, мать, ну и страху мы тогда натерпелись! Драпали так, что штаны теряли. Из боя ушли, думали, выжили. А вот хрен! Чертовы финны! У них в каждой деревеньке, в каждом хуторке мертвецы прятались. Я два года выбирался из тех мест — и сам сейчас не верю, что выбрался. Два года я жил среди мертвецов! Проклятый Маннергейм превратил половину своей страны в ад, лишь бы она не досталась Советам… Говорят, он плохо кончил — сошел с ума и превратился в какую-то морскую тварь, скользкую, как сопля. А его мертвецы так и служат ему — и тем, кто его таким сделал… Эх, мать…
Старик мало что понял из сказанного, но выяснять побоялся.
— Я видел это много раз в финских деревнях и на границе, — продолжал солдат, глядя в окно и качая головой. — Сначала всегда появляется один мертвец из местных. Его называют вербовщиком — он ходит от дома к дому и несет смерть. Если его не остановить, он отправит на кладбище всю деревню. А потом появляется другой мертвец — его зовут поводырем…
— Прекрати это, — прошептал старик, закрывая ладонями уши. — Прошу — прекрати…
Ночью солдат вышел на улицу, глянул на звездное небо, прислушался и сразу определил, откуда ждать страшного гостя — в северной стороне такая тишь стояла, что казалось, будто нет там ничего: ни бессонных пичуг, ни травы с деревьями, ни насекомых — только черный бездонный провал прямо в звездный космос, в вечный безмолвный вакуум, в другой мир.