— Пить, — просипела она, обращаясь к этому человеку.
Его как будто развеселила ее просьба. Так люди улыбаются, когда их просят о чем-то невозможном, невыполнимом. Она сразу поняла, о чем он подумал. Рассудок ее действовал четко, безотказно. Она и потом, по прошествии долгого времени, могла вспомнить его лицо — доброжелательное лицо, отеческое, можно сказать, но на лице этом мелькнула улыбка сожаления: «Нет, нет, потом…» Вокруг столько опасностей, многое сейчас важнее жажды. Больше ничего она не смогла запомнить с такою ясностью.
— Подожди, — сказал он и подошел к дверному проему, к камню, отгораживавшему их от тьмы, полной врагов. Оттолкнув камень, он пробормотал что-то кому-то, находившемуся снаружи. Что-то о воде. Кто там, в ночи? Сколько их? Он вернулся от двери с чашкой.
— Пей. Осторожно, воды мало.
Мальчик ожил, рванулся из ее рук, схватил чашку, присосался к ней, жадно фыркая, хлюпая и рыча, как звереныш… чашка выскользнула из его трясущихся рук, и большая часть воды вылилась на каменный пол. Он опять взвыл, она снова зажала братишке рот и уткнула его лицом в свое плечо. Воды ей самой не досталось ни капли, но мужчина, отвернувшийся в это время к двери и плотно ее закрывший, не заметил происшедшего. Она ощущала жжение в глазах, горло ее казалось забитым горячим песком, слез, чтобы заплакать, не было. Тело горело от иссушенности. А мужчина присел перед нею и заговорил. И то, что он ей говорил, она отчаянно пыталась вспомнить впоследствии до мельчайших подробностей, ибо об этом она хотела знать все и в деталях.
Начало она усвоила. Она и так знала, что дела идут из рук вон плохо, все хуже и хуже. Кто ж этого не знал… И родители об этом толковали, и сама она замечала, как меняется погода. Сушь наступала, дожди шли реже, жиже, воды не хватало. Хлопот полон рот со скальными людьми, а тут еще войны между племенами, родами и даже внутри родов — и даже семей. Ведь этот человек и его брат — враги.
Ее собственный брат тем временем обмяк, как будто заснул. Но девочка понимала, что он не спит, что он ослабел, им овладел своеобразный ступор, реакция на пережитые перегрузки, выносить которые детский организм более не мог. Время от времени тело малыша дергалось, руки все время тянули ее вниз, братишка казался ей все более тяжкой ношей. Как она не рухнула… Он и дома все время висел на ней как приклеенный, дрожал, трясся, вопил, затем молчал, после того, как злой ударил его и гаркнул: «Заткнись!» И снова он висит на ней, а она смотрит поверх его головы в лицо мужчины, лицо изможденное, исхудавшее. Мужчина тоже голоден, его мучает боль в исполосованной спине, мучает жажда. Губы его быстро шевелятся, он что-то ей говорит. На губах серая запекшаяся пленка, даже корка, организм его обезвожен, говорить ему трудно. Каждое слово он как будто выталкивает изо рта. Он пытается ей все объяснить, рассказывает о своем брате Гарте, о врагах, о родителях, которые сбежали, чтобы избежать смерти от рук Гарта — от рук родного сына. О том, что она должна следить за своим братом… Как она не рухнула… Он тоже хотел услышать от нее ответ, но не приставал так, как тот, злой. Добрый, хороший человек хотел услышать от нее доброе «да», означающее, что она поняла, что он не зря потратил столько усилий на разъяснения. Но девочка думала лишь о воде. Казалось, вода журчит повсюду вокруг: капли дождя стучат по кровле, потоки сливаются с крыши, плещут в лужи… Она понимала, что это лишь издевка воображения. И тут она увидела, что мужчина ее понял. Она с трудом подняла руку и показала на губы. Он смотрел на опрокинутую чашку, на мокрое пятно на полу. Он поднял чашку, медленно встал, подошел к двери, приоткрыл ее, опять произнес что-то, передал чашку. Ждать пришлось долго. Чашка вернулась, вот она в ее руках. В этот раз воды лишь полчашки. Она приказала себе не глотать все сразу, пить мелкими глотками — но куда там! Рот втянул воду жадно, грубо — однако не проронив ни капли. Она заметила, как шевельнулись губы мужчины. Он тоже страдал от жажды, но лишь молча принял у нее пустую чашку, сунул ее к себе под рубаху, за пояс. После этого он обнял их с братишкой, прижал к себе на несколько мгновений. Она на всю жизнь запомнила ощущение надежности, защиты, безопасности, которое испытала в этих объятиях. Не хотелось от него отрываться. Он отпустил девочку, присел перед ней на корточки и спросил:
— Как тебя зовут?
Она ответила, и на лице его сразу отразились досада и разочарование. Ей захотелось вцепиться в него и закричать: «Прости, прости, я нечаянно, я не хотела тебя обидеть!» — хотя она и не поняла почему. Он приблизился к ней вплотную, так что она увидела мелкую сеточку красных жилок в белках его глаз, грязь на лице, и сказал:
— Маара. Тебя зовут Маара, я только что тебе говорил об этом.
И она сразу вспомнила: да, и об этом говорил он ей, когда она не в состоянии была ничего понять. Он велел ей забыть свое настоящее имя и запомнить лишь это: Маара.
— Маара, — послушно повторила она, не чувствуя, что эти звуки имеют к ней хоть какое-то отношение.
— Еще раз повтори, — велел он, не веря, что она запомнит, видя, что она не запомнит.
— Маара. Меня зовут Маара.
— Хорошо. А этого парня? — указал он на ее брата. Конечно, она и это забыла. Мужчина сразу понял по отчаянному выражению ее лица.
— Его зовут Данн. Пусть он забудет свое прежнее имя. Данн.
Мужчина отвернулся, направился к двери, но прежде, чем выйти, еще раз повернулся к девочке и выжидающе на нее уставился.
— Маара. Меня зовут Маара, — повторила она.
Он вышел, оставив на этот раз дверь открытой. Снаружи во тьме ночной она смутно угадывала силуэты людей. Она отпустила брата, и тот очнулся.
— Этот дядя хороший, — сказала она ему. — Он наш друг. Он нам помог и не будет тебя пугать. Тот, который тебя пугал, его брат. Тот — плохой.
Мальчик смотрел на сестру, пытаясь понять. Смотрел снизу вверх. Она выше, она на три года старше. Ему лишь четыре, и она привыкла с самого рождения братика опекать его и защищать. Она повторила сказанное: этот — хороший, тот — плохой. Ее зовут теперь Маара, а прежнее имя нужно забыть. А его зовут… Она испугалась: неужели опять забыла? Нет.
— Тебя теперь зовут Данн.
— Неправда, никакой я не Данн.
— Данн. А настоящее имя забудь. А то плохо будет. Очень страшно. Плохой дядька прибежит.
Голос ее дрогнул, она почувствовала, что сейчас разрыдается. Братик погладил ее по лицу, обнял сестренку.
— Бедная Маара, — пролепетал он, и она обхватила его обеими руками, расцеловала, и они вместе расплакались.