– Приложить усилия нужно. Но дальше, кто знает… – леденившая кровь улыбка тронула губы Зевса. – Строптивую жену я обязан усмирить, но если Гера решит не возвращаться на Олимп никогда…
Мурашки побежали по спине Геракла, хищный взгляд Зевса приковывал его к креслу, с этим страхом было почти невозможно бороться. Зевс медленно продолжал:
– Разве могу я перечить верховной богине? Мы кровь от крови, плоть от плоти Кроноса и Реи, равны по рождению, как могу я воспротивиться желанию Геры оставить сонм бессмертных?.. Я прав?
Геракл неуверенно кивнул.
«Златокудрая, волоокая… кто знал, что она окажется настолько соблазнительной?»
Олимп давно окутала ночь. Но не шум пирушки в доме Гермеса на соседнем склоне и не яркий лунный свет, серебривший розовый мрамор пола и простыню, мешали Гераклу уснуть. Горячая истома бродила по телу, рядом тихо задрёмывала Геба. Луна выбелила стройные ноги, бронзовый пушок над лоном, плоский живот; в тени оставались груди и укрытое согнутой рукой лицо, золотистые волосы, щекотавшие плечо Геракла.
Геба похожа и не похожа на мать: та же стройность, упругость кожи, благородные черты лица, густые волосы. Но красота Гебы – красота покоя. Она, точно тёплая река, послушно в себя впускает, мягко охватывает члены и неспешно несет на волнах. Кроткая, мягкая… пресная, как вся олимпийская жизнь.
Совсем другая Гера: она – огонь. Дикий огонь вспыхивает в чудных глазах, то мирных, похожих на цветущее льняное поле в ясный день, то – вдруг – цвета индиго как вскипающее перед бурей море. И кожа – сияющая слоновая кость на свету, нежно-матовая в тени, кудри, подобные остывшим кусочкам солнца, и бёдра… желание разрасталось, теснило грудь Геракла, наполняло жаром.
С первого дня на Олимпе, с того самого мига, как увидел блистательную, гневную Геру, с трудом подавлявшую злость, едва в родственных объятиях сжал округлые плечи, прижимаясь к упругим грудям, и коснулся губами пылавшей щеки – с тех пор он не мог думать о Гере без страсти, без желания обладать.
Рядом лежала Геба, так похожая на мать… Те же бёдра и упругий живот, и разве могло её лоно сильно отличаться от Гериного? Женщина и женщина. Покрывало над пахом Геракла поднялось, желание стало невыносимым. Геба вздрогнула от прикосновения к ноге, рассеянно посмотрела и в следующий миг тихо выдохнула под тяжестью обрушившегося на неё тела.
Но в пылу бешеных движений искажённое страстью лицо Геры плясало перед глазами Геракла, воображаемый стон звенел в ушах, и мерещилось – это жар её тела так сладостен, так раздирающе приятно впускает в себя и орошается семенем. Стон наполнил покои.
Геракл перекатился на холодившие простыни, мышцы расслаблялись, уступая дремоте. Геба тяжело дышала терпким от запахов любви воздухом, груди так и ходили ходуном.
Наваждение отступило, страсть насытилась торопливой жертвой, но где-то в глубине души Геракла осталось назойливое, как болотный комар, желание, и утолить его дано только Гере.
А она целую луну не была на великом Олимпе.
День выдался жарким, среди изумрудной зелени и белизны склонов бронзовели двускатные крыши, блестели фонтаны и прудики. Боги укрылись по чертогам, лишь Аполлон стрелял во дворе, то и дело разбивая мишени в щепы, да Геракл бродил по Олимпу, не прерывая птичьих трелей и упорного жужжания пчёл. На ногах ему думалось легче. К тому же риск сорваться с кручи помогал забыть о соблазнах дорогой мачехи.
В добровольность её изгнания верилось с трудом. Ни один бог не откажется от амброзии и нектара. Они дают вечную жизнь и молодость и… общность с другими бессмертными, причастность к чему-то огромному и непостижимому. Необходимая, словно кровь, амброзия давала силу, позволяла чувствовать себе подобных, видеть и слышать дальше, повелевать вещами, понимать мир так, как не дано смертным.
Кристаллические белоснежные пласты обрывались в расщелину шириной в пятнадцать локтей. Геракл остановился на краю. Там, в далёкой синеватой полутьме, чернели проёмы выдолбленных в скалах нор: жилища призрачных слуг. Мрак то и дело вздрагивал, колебался, но были ли тому виной живые тени, не разглядеть даже божественным взором.