Она уволокла его в спальню: там, между комодом и Ленкиной качалкой, Юрка обычно всегда отбывал наказание за свои грехи.
— Посидишь до ужина. Потом в сенях приберешь, потом прощения попросишь.
Вот какой был на этот раз приговор.
Шура плотно прикрыла за собой дверь в спальню. Подле шифоньера, съежившись, втянув голову в плечи, стояла Светка.
Смуглое, большеротое, скуластое ее лицо было искривлено жалкой, плаксивой гримасой.
Подумать только. Неужели она жалеет Юрку?
Конечно, Шура прекрасно понимала, что не Юрка придумал все эти поганые слова: приблуда, немтырь…
Но как можно было его удержать дома, не отпускать к бабушке? Мать и так даже похудела от всех этих переживаний. Леночку почти не видит. Если еще и Юрку у нее отобрать, что же это будет?
Ругаться с ней, чтоб не настраивала она Юрку, просить, чтобы не говорила при нем чего не следует, — все это ни к чему. Тем более теперь, когда начинают сбываться ее пророчества: «Не твой характер… не твой умок требуется, чтобы с этим дитем сладить…» Ладно, пусть она дура. Пусть Светлана не желает ее признавать. Ну, а уж Юрку-то своего она хорошо знает. Никакой он не злыдень. Забили ребенку голову. Один одно внушает, другой — другое. Вот разъяснить ему все… как было, не такой уж он маленький — поймет, тогда и бабкиного шипения слушать не станет.
Вечером, уложив Леночку спать, Шура притянула Юрку к себе, зажала между колен, чтобы не вертелся. Юрка только что помыл перед сном ноги, стоял у нее в коленях в одних трусиках, смугленький, крепкий, как гриб боровичок, с любопытством выжидательно смотрел в лицо матери.
Шура вынула из косы гребень и стала полегоньку разбирать, расчесывать густые Юркины волосы, выцветшие за лето на солнце и пахнущие солнцем, и ветром, и еще какой-то полевой травкой.
— Ты вот все зловредничаешь, обижаешь Светку, а того не понимаешь, что другая девчонка на ее месте давно бы уж папе на тебя пожаловалась. А он бы тебя выдрал — и правильно. Она девчонка, а ты парень, ты должен за нее всегда заступаться, потому что она тебе сестра. Можешь ты это понять или нет? Родная, кровная сестра… А папа наш, как тебе и Аленке, так и ей такой же папа…
— А ты? — прищурившись, с любопытством перебил Юрка.
— Ну, а я… мама…
— А бабаня говорит, что ты мачеха.
— А ты никого не слушай, — сердито оборвала его Шура. — И слова этого никогда не говори, оно нехорошее…
— Матерное?
— Ну хотя и не матерное, а все равно нехорошее. Вот слушай, я тебе сейчас все разъясню… Был наш папа совсем еще молодой, — Шура заговорила медленно, негромко, словно новую интересную сказку придумывала. — Такой был папа молодой, ну вот как Саша Сотников, только Саша еще учится, а папа уже был трактористом. А тебя и Аленки еще на свете не было.
— А мы где были? — удивился Юрка.
— Не вертись ты и слушай, не было вас, потому что вы еще тогда не родились. А меня папа тоже не знал…
— Тоже еще не родилась?
— О господи! — Шура на минуту задумалась, потом тряхнула головой и решительно повела дальше рассказ о том, «как это все было». Все — от начала до конца.
— А когда мы с папой приехали, Светину маму уже похоронили, а Света все плакала… — Голос у Шуры сорвался. От умиления и жалости она и сама чуть не расплакалась. — Папа говорит ей: «Не плачь, Света, я твой родной папа, а еще у тебя теперь будет сестра Леночка и брат Юрик. Он тебя никому в обиду не даст».
Юрка слушал, хмуро насупившись, но вот и у него губы начали набухать… Он поднял на мать налитые слезами глаза.
— Мам… — прогудел он, всхлипнув, — не надо ее нам… скажи папе… пусть обратно увезет.
С малых лет и до самого последнего времени среди своих семейных Шура славилась умением поспать. Мать называла ее соней-засоней, а Павел смеялся, что Шурка — как котенок на теплой лежанке: свернется клубочком, малость помурлычет и готова — засопела.
А теперь вот она впервые на себе узнала, что это такое — бессонница. И недаром люди говорят, что бессонница хуже болезни.
Лежать, таращить глаза в темноту и думать все об одном… Особенно плохо спалось, когда не посапывал рядом Павел, а он теперь нередко и на ночь оставался в поле. Уборка шла круглосуточно.
Лето задалось тяжелое: сначала жгла засуха, а подошла уборка — начались дожди.
Ребят Павел почти и не видел: утром уезжал на заре, приезжал поздним вечером, когда они уже спали. К этому часу сил у него оставалось ровно столько, чтобы успеть помыться и уже через силу прожевать то, что торопливо ставит перед ним на стол Шура.
Поначалу, как привезли Светку, Павел с тревогой присматривался и к дочери и к жене. Но вскоре успокоился. Полностью доверился Шуре, окончательно убедившись, что не способна его Шурка обидеть ребенка, тем более сироту.