— Пьяный он… — Голос у Марии был такой же тусклый и серый, как ее лицо.
Сергей сидел на земле, привалившись спиной к калитке. Григорий Антонович приподнял его, поставил на ноги, и сын довольно бодро прошагал до крыльца. Потом вдруг бессильно повис, начал валиться, и его пришлось внести в дом на руках.
Нужно было протащить его в боковушку и уложить спать, но в прихожей Сергей вдруг с силой отпихнул отца локтем в грудь и, пошатываясь, вошел в столовую.
— Ты, Серега, не дури… — миролюбиво посоветовал Григорий Антонович, взяв его за плечо. — Пошли давай спать…
— Нет, батя, не выйдет! — Сергей, покачнувшись, оперся о стол. — Мы с тобой сейчас… за круглый стол… мы с тобой сейчас ассамблею проводить станем… — Он громко, по-дурацки захохотал и тяжело плюхнулся на стул.
— Милости прошу, товарищ Малахов! Приса-жи-вайтесь, не стесняйтесь… будьте как дома… — Он опять захохотал, и Григорий Антонович молча сел на указанное ему место.
— Ты на меня, батя, не выбру… не вы-бу-ривайся! Больше я тебя не боюсь… потому что ты… нуль, понятно? Нуль… и без палочки. Ты все еще себя считаешь: я — Малахов! Идешь по улице — пьяный вдребезину… нос кверху… грудь колесом… как верблюд, с незнакомыми людьми направо-налево раскланиваешься… милостиво… а ребята за тобой бегут… хохочут, потешаются…
Сергей не то хохотнул, не то всхлипнул, вытер рот мокрой рукой.
— В бригаде твоей мужики говорят: «Малахов… жернов у нас на шее… гнать надо… и жалко — все же был… Малахов!» Конечно, там ты тихий, не нашумишь… это дома тебе раздолье… здесь тебе все дозволено! Мы с мамой забыли уже, как это люди вечером лягут и спят… Мы, батя, не живем… а ждем… какой придешь! Чего над нами вытворять будешь? А ты, батя, хитрый! Знал, что мама в партком не побежит жаловаться, она и нас приучила… только бы люди не знали, что ты дома творишь! Я все паспорта ждал, хотел, как Верка… дунуть куда глаза глядят, а потом, думаю: нет, шалишь! Мы сперва с батей на пару — попьем, погуляем. Ты — рюмку, я — две…
— Слюни подбери, сопляк… — тихо посоветовал Григорий Антонович, до боли стиснув сцепленные на коленях похолодевшие пальцы.
— А что? Противно?! — Навалившись грудью на стол, Сергей, ухмыляясь, смотрел в побелевшее лицо Григория Антоновича. — А нам не противно за тобой убирать, за пьяным? А маме не противно, когда ты… такой вот, в постель к ней лезешь?!
Григорий Антонович, мертвея, начал медленно приподниматься над столом.
— Что? Бить будешь? Бей! Ну, бей! Мне теперь ничего не страшно!
Григорий Антонович боялся оглянуться. Мария сидела у двери, прислонившись затылком к стене. Равнодушная, безучастная, она словно дремала, скрестив руки под грудью и закрыв глаза.
— Бей! Все равно не боюсь! — прокричал Сергей и, размахнувшись, швырнул со стола пепельницу. — Я тебе теперь неподвластный… понял? Как Верка… Верка моя…
Сергей всхлипнул и тяжело ткнулся лицом в сжатые кулаки:
— У нее пальцы хирургические… она бы теперь на второй курс перешла, а у нее скоро ребенок… зачем ей ребенок?! Конечно, ты никогда не помнишь, что пьяный над нами делаешь, так я тебе напомню!! Я тебе объясню!! Почему она из дома сбежала, что тогда было…
Мы с мамой тебя держали, а Верка все тебя оглаживала, уговаривала: «Папуленька, не надо! Папуленька, успокойся!» А ты маму локтем в грудь, наотмашь, со всей силы, прямо по больному ее сердцу… она упала… Тогда Верка размахнулась и тебя по… по морде!
Мы думали, она с ума сойдет, как она над тобой кричала… Ты храпишь, а она руки тебе целует: «Папуленька, прости!»
А что ты с бабушкой сделал?! Тоже не помнишь? За то, что маму она от тебя заслонила… ты ей прямо в лицо: «Отойди, старая падаль…» — а потом еще…
— Сережа… — тихо, предостерегающе окликнула его Мария.
Но тут Сергею стало плохо. Он покачнулся и, вцепившись в скатерть, начал валиться со стула.
Григорий Антонович перетащил его на диван, но Сергей вдруг напружинился и, оттолкнув отца, сказал совершенно осмысленно, твердо произнося каждый слог:
— В школе мне делать нечего… Не судьба нам с Веркой учиться… Мне теперь ничего не надо… Мама у нас скоро помрет… Вот когда ты ее доконаешь, тогда я тебя убью…
Он хотел еще что-то сказать, но судорожный спазм перехватил его горло. Сергей бился в руках Григория Антоновича, то обессиленно откидывался на подушку, то вновь корчился, сотрясаемый мучительными спазмами.
Наконец он затих. Отирая мокрым полотенцем бледное до синевы Сережкино лицо и худую мальчишескую грудь, Григорий Антонович бормотал какие-то давно забытые слова:
— Ничего, серенький, ничего, потерпи… сейчас легче будет… спи, маленький, спи…