Вот так и началась наша семейная жизнь. Мой медовый месяц. Обращалась она ко мне не часто. Вообще я для нее вроде как не существовала. Живу рядом, дышу, и в то же время будто меня не было и нет. А обращалась всегда очень вежливо и только на вы: «Пожалуйста, Ксюша», «Будьте добры…»
Мне хотелось разгрузить ее от домашней работы, чтобы не быть обузой, но в первые же дни выяснилось, что я ничего не умею делать… Даже посуду мыть она мне не доверяла… Возьмет тарелку или стакан и так брезгливо ошпарит кипятком. Возьмусь за какое-нибудь дело, она подойдет и вежливо, без раздражения: «Не нужно, Ксюша. Прошу вас, не нужно. Идите к себе».
Только пол мыть мне разрешалось, позднее до стирки допустила. Я и тому рада была… В общем, чувствовала я себя, как привезенная из деревни неумеха-горничная… Ксюша.
Только та и разница, что неумелых горничных барыни обучают, а меня она обучала на особый лад.
Как-то я взяла щетку, надо было Виктору костюм почистить, и забыла сразу на место положить. Она положила щетку на полочку и говорит: «Я попрошу вас, Ксюша, без разрешения мои вещи не брать и в мое отсутствие в комнату мою не входить».
Вот так вот вежливо и культурно учила она меня уму-разуму.
Несмотря на пятьдесят с лишним лет, она еще очень красивая была. Одевалась элегантно, следила за собой. Изящная… Умная… Умелая.
А я, честное слово, даже понять не могу, что тогда со мной происходило.
Я тупела в ее присутствии, становилась неуклюжей, косноязычной, была совершенно бессильна против ее тактики.
К ней часто приходили в гости ее давние приятельницы.
Такие же интеллигентные, воспитанные, остроумные. Беседуют в столовой, негромко, вспоминают какую-то медсестру Валю, уволенную из их клиники.
Моя свекровушка, Калерия Анатольевна, говорит грустно, сожалеюще:
— Просто она была до ужаса бездарна… Между прочим, в народе этих несчастных людей называют никчемушными. За что ни берется, все получается тускло, неловко, некрасиво…
Потом они начинают спорить о женской обаятельности.
— Юлечка, дорогая, дело не в красоте. Возьмите Нину Аркадьевну: и носишко вздернут, и рот великоват а в целом прелесть.
Это опять же она говорит, Калерия Анатольевна.
— Женская обаятельность… трудно определить из каких элементов она слагается. Сочетание изящества, врожденной женственности с острым, живым умом, чувством юмора… Нет, нет, дорогая моя! Разумеется, воспитание играет огромную роль, но никакая внешняя культура, никакой диплом и даже ученая степень не могут компенсировать этой… я бы сказала, женской неполноценности.
Они рассуждают о своих делах, о незнакомых мне женщинах, но я-то понимаю, что все эти откровения адресованы мне.
Что это я никчемушная, от рождения лишенная женского обаяния.
Я тогда еще не понимала, что это враг. Умный и беспощадный. Она боролась за Виктора. Осторожно и последовательно ставила меня перед ним в глупое, нелепое положение. Она сажала меня в калошу, чтобы «раскрыть ему глаза», показать, насколько я неполноценна и как человек, и как женщина.
А я была совершенно безоружна… Но я не хотела даваться. Решила научиться всему, что умеет она. Стала посещать музыкальный кружок, украдкой изучала «Книгу молодой хозяйки», начала втихомолку рукодельничать.
Как-то я забыла в столовой свою начатую вышивку. Калерия Анатольевна пришла вечером с приятельницей. Развернула мое рукоделие и прижала ладонь к губам… Понимаете? Чтобы не обидеть меня своим смехом! Хотя она прекрасно видела, что я стою в дверях, за ее спиной: «Боже! Дорогая, взгляните на этот шедевр!»
Я спряталась за дверью. Как они хихикали, как потешались надо мной!
Вечером я выбросила несчастную вышивку в печь.
Приехала к ней из Новосибирска погостить двоюродная сестра. Привезла показать своих молодоженов — сына и невестку Оленьку. Ничего в этой Оленьке не было особенного. Пухленькая, беленькая… Просто она была очень счастливая. Свекровь она называла мамой… Калерия Анатольевна любовалась каждым ее движением, смеялась каждой шутке.
Вечером Виктор и Оля сели за пианино, стали играть в четыре руки. Калерия Анатольевна вдруг поднялась и торопливо пошла к двери. На пороге остановилась и через плечо посмотрела на Виктора… Если бы вы видели, какое у нее было лицо, какие глаза! Словно он на кресте был распят. К столу вернулась с красными, опухшими глазами. Оказалось, что она тоже умеет плакать…
Виктор? Не знаю. Или он не замечал, или не хотел замечать.
Слишком уж он был уверен в ее порядочности, в ее благородстве.