— Гдѣ папа? гдѣ папа? — чуть не закричала она. На встрѣчу ей непрестаннымъ однообразнымъ движеніемъ шли маска за маской; изъ глазныхъ отверстій блистали зрачки, изъ-подъ легкихъ кружевныхъ оборокъ показывался край подбородка. Шли мужчины во фракахъ съ широкой бѣлой грудью рубашекъ, одни равнодушные, скучающіе, другіе оживленные, съ той странной, незнакомой Марусѣ улыбкой на губахъ.
— Куда ты, малютка? — позвалъ ее Строевъ, но она уже не слыхала его: изъ большого пестраго павильона грянулъ хоръ; послышались дикіе, неестественные крики, словно дразня и подстрекая кого-то, понеслись они въ душномъ, пропитанномъ ароматами воздухѣ и этотъ воздухъ, эти крики, блескъ зрачковъ и жуткія лица мужчинъ слились въ одно невыносимое, подавляющее общее, въ одинъ тяжелый, ужасающій кошмаръ. Словно не люди двигались и говорили кругомъ нея: навстрѣчу ей шли все новыя и новыя чудовища, одно страшнѣе, одно враждебнѣе другого. Маруся прижалась къ барьеру крайней пустой ложи, опустила голову и подъ маской ея по поблѣднѣвшимъ щечкамъ быстро покатились слезы.
— Ну, ѣдемъ, скорѣй, — картавилъ гдѣ-то недалеко отъ нея молодой женскій голосъ;- Строевъ пропалъ, ѣдемъ безъ Строева.
— Строевъ! — съ горькимъ чувствомъ повторила про себя Маруся.
— Строевъ!..
— Онъ идетъ, Додо, идетъ, — говорилъ другой голосъ. Маруся рѣзкимъ движеніемъ подняла голову: прямо передъ ней, подъ руку съ нарядной маской, стоялъ ея отецъ и, повернувшись въ сторону залы, дѣлалъ кому-то выразительный призывный знакъ рукой.
— Одну секунду, Додо…
Маруся замерла. Неожиданность, радость, стыдъ и еще что-то грустное, горькое и обидное, какъ разочарованіе, захватили ей духъ. Дрожа, задыхаясь она сорвала съ себя маску, и, дѣлая надъ собой невѣроятное усиліе, бросилась впередъ.
— Папа! — крикнула она, — увези меня, скорѣй, скорѣй!
Въ комнатѣ Маруси горѣла лампа. Ее заслонили большой полураскрытой книгой и бѣлая кроватка дѣвушки оказалась въ тѣни. Маруся лежала лицомъ къ стѣнѣ. Какъ только она начинала засыпать, ей чудились дикіе разнузданные крики, жгучій блескъ зрачковъ и новое, отталкивающее лицо Строева склонялось къ ея лицу, обжигая его своимъ дыханіемъ.
— Я дома, я дома, — успокаивала себя Маруся, стараясь преодолѣть тяжелую дремоту. И тутъ же изъ какой-то темной, безграничной дали выплывали къ ней непонятныя маски, доносились взвизгивающіе, назойливые голоса.
— Не буду спать, — рѣшила Маруся. Быстрымъ движеніемъ спустила она съ постели ноги и, вся содрогаясь отъ холода и необычнаго нервнаго напряженія, она закуталась въ одѣяло и тоскливо, сосредоточенно уставилась передъ собой. Что за бѣда, что она испугала, быть можетъ, даже разсердила папу? Не важно, пожалуй, и то, что Строевъ узналъ ее и ей стыдно будетъ теперь взглянуть ему въ глаза. Маруся чувствовала, сознавала въ себѣ что-то другое: то, именно то, было и важно, и серьезно, и больно… Еще больнѣй, еще тревожнѣе оттого, что не находила Маруся словъ для передачи своего новаго чувства. Серьезно и вдумчиво глядѣли ея глаза.
— Это ты тамъ какой-то отшельникъ, святоша, а то вѣдь мы мужчинъ тоже знаемъ, — вдругъ вспомнились ей ея же слова. Она быстро закрыла лицо руками. Холодныя ладони ея почувствовали жгучій приливъ крови къ лицу и опять передъ ней ярко встала картина бальной залы, и отецъ ея, молодой и красивый, дѣлалъ кому-то выразительный призывный знакъ рукой.
— Отчего больно? отчего? — тоскливо пытала Маруся свою встревоженную душу. И въ новомъ полуснѣ она пыталась приподнять дрожащими руками невидимыя ей маски съ знакомыхъ когда-то, понятныхъ и милыхъ ей лицъ.