Мадам де Помпадур не забывала старых друзей и родственников, и нисколько не изменила своего с ними обхождения, хотя и вознеслась очень высоко. Она уговаривала мадам де Ла Фертэ д’Эмбо приехать к ней и поселиться при дворе, уверенная, что ее приятельница понравится королю. Но та отказалась по соображениям слабого здоровья. А может быть, ей не хотелось пользоваться щедротами своей бывшей подружки-мещаночки. Был случай, когда она впала в бешенство, услышав, что Жанне Пуассон вскоре предстоит играть ведущую роль в судьбах Франции, и заявила, что в жизни не слыхала подобного вздора. Как и большинство людей в этот период, она полагала, что связь маркизы с королем — лишь его мимолетная прихоть и что долго она не продлится.
Мадам де Помпадур вызвала в Фонтенбло своего отца, и хотя он явно чувствовал себя не в своей тарелке, она держалась с ним совершенно как всегда; стыдиться отца ей и в голову не приходило. Король подарил ему имение Вандьер, но Пуассон заявил, что в столь преклонные годы ничто не заставит его изменить свое имя, зато сын Абель с тех пор именовался господином де Вандьер (придворные остряки звали его д’Авантьер — «Господин Позавчера»). В 1750 году король пожаловал Пуассону еще одно имение, Мариньи. Опять старикан отказался менять имя, а Абель сделался господином де Мариньи и в 1754 году получил титул маркиза. Во избежание путаницы в дальнейшем будем называть его Мариньи.
«Дядюшка» мадам де Помпадур, господин де Турнем, получил ответственный чин суперинтенданта королевских строений, соответствующий нашему посту министра строительства, причем подразумевалось, что должность достанется по наследству Мариньи. Молодой человек уже ни о чем другом не думал, как об архитектуре и искусстве, а сестра его поощряла эту склонность всеми силами. Он был с ней неразлучен и присутствовал на всех ее ужинах, где удостаивался почетного места за столом, что было совершенно неправильно со всех точек зрения, так как во Франции родственники хозяина стола всегда сидят поближе к его концу. Некий дворянин, недовольный тем, что ему пришлось сидеть ниже этого двадцатилетнего увальня-простолюдина, нажаловался королю. Но удовлетворения он не получил никакого, так как король лишь заметил, что когда ему угодно отужинать со своими подданными, все они равны перед ним.
Мадам де Баши, сестра Ленорман д’Этиоля, не жила при дворе мадам Помпадур, но часто ее навещала. Однажды, когда король из женщин пригласил в Марли одних только министерских жен, маркиза сказала, что поскольку ее самое можно приравнять к любому из министров, то она привезет с собой мадам де Баши в роли жены. Король очень хохотал и позволил, чтобы та приехала.
Придворные с нетерпением ожидали признаков охлаждения короля к его возлюбленной и стали поговаривать, что она до смерти надоест ему со своим семейством — похоже, что она не способна с ним говорить ни о чем другом. Но королю это не надоедало, а совсем наоборот, он просто покатывался со смеху, когда она в его присутствии называла де Мариньи «братишкой»: пользоваться уменьшительными именами или говорить кому-то «ты» в присутствии короля запрещалось дворцовым этикетом, поэтому даже родные братья принуждены были обращаться друг к другу на «вы». Король наверняка ни разу в жизни не слыхал слова «братишка». Сам он называл Абеля «младшим братцем» и вскоре очень его полюбил. Дело в том, что король любил семейную жизнь и никогда от нее не уставал. Этого-то и не могли понять придворные, всегда видевшие его столь царственным и надменным. Что до мещанского говорка его любовницы, то ему он казался восхитительно смешным, и скоро стало слышно, как он называет своих дочерей чудовищными прозвищами: мадам Аделаиду — Тряпушей, мадам Викторию — Хрюшей, а мадам Луизу — Лоскутиком. Маркиза де Помпадур всю жизнь награждала прозвищами всех вокруг; ее друзья, зверюшки, даже дома постоянно получали все новые прозвания в ее разговорах и письмах.