В качестве главного постельничего Ришелье, согласно всем порядкам двора, должен был принять Театр де Пти Кабине под свой прямой контроль, и прежде всего потому, что он отвечал за все придворные увеселения и возглавлял департамент развлечений, а во-вторых, потому, что Посольская лестница принадлежала к числу парадных помещений, также подведомственных Ришелье. Герцог д’Омон, выполнявший обязанности главного постельничего в его отсутствие, всегда с готовностью выполнял желания маркизы или ее «импрессарио», герцога де Лавальера, когда речь шла о мебели, экипажах, костюмах, свечах, драгоценностях и прочем реквизите из запасов департамента развлечений. Однажды он подверг сомнению какой-то счет, и мадам де Помпадур обратилась к королю, который немедленно его утвердил, но заметил: «Вот подождите, вернется Его превосходительство, и дела пойдут совсем иначе». И король оказался совершенно прав. Не прошло и суток с приезда Ришелье, как он уже направил королю решительное послание с жалобой на бесчинства господина де Лавальера в его отсутствие. Но высочайшего ответа не последовало.
Тогда Ришелье нанес удар. Он распорядился не выдавать из департамента никакого имущества и не отряжать ни рабочих, ни музыкантов ни на какие задания без его письменного приказа. Музыканты получили это распоряжение по дороге на репетицию и бросились в канцелярию Ришелье за новыми инструкциями. Но им просто сказали, что больше они для мадам де Помпадур не работают. Тогда отправился с протестом господин де Лавальер, но несносный герцог лишь сделал некий жест, означавший, что (как все уже прекрасно знали) он состоит в очень близкой дружбе с мадам де Лавальер. Тут в борьбу ввязалась маркиза. Неизвестно, что она сказала королю, но тем же вечером, пока Его превосходительство стаскивал с короля охотничьи сапоги, государь спросил его, сколько раз он был в Бастилии. «Три раза, сир». Вот и все, но этого было достаточно. Герцогу пришлось понять намек и отменить все свои распоряжения.
Как сказал Ришелье герцогу де Люиню, вечно озабоченному вопросами придворного обхождения, государственные должности наверняка потеряют всякий смысл, если позволены будут подобные злоупотребления. Его долг был возразить против этого — он и возразил, но мадам де Помпадур является фавориткой, так что не о чем больше говорить. При этом сей образцовый царедворец все время проводил в обществе маркизы и ее труппы, пребывал в наисладчайшем расположении духа, рассыпался в комплиментах, смеялся, шутил, рассказывал истории о своем походе. Особенно сердечен он был с господином де Лавальером. Потерпев поражение, герцог Ришелье никогда не изменял своей обычной манере держаться, и нельзя было бы угадать, что происходит на самом деле, не зная всей правды. Но король решил, что герцог де Лавальер понес большую обиду, и утешил его голубой лентой ордена Святого Духа на сретенье.
Версальский театр просуществовал пять лет, а потом это занятие сделалось для маркизы де Помпадур слишком утомительно и она его оставила. За это время было дано 122 представления, на которых сыграли шестьдесят одну пьесу, оперу и балет. Их репетировали до полного совершенства, и даже самые язвительные критики маркизы признавали, что каждый из спектаклей исполнялся на первоклассном профессиональном уровне, а сама она всегда была выше всяких похвал. Это предприятие имело два важных следствия. Во-первых, оно укрепило позиции маркизы при дворе, и даже столь могущественный царедворец, как герцог Ришелье, принужден был усвоить, что встретил достойного противника, а уж прочие придворные должны были ползти к ней на коленях, если желали получить приглашение на спектакль. Все были рады получить крохотную роль без речей, поиграть в оркестре или просто посмотреть на представление. Подкупали даже камеристку госпожи де Помпадур, мадам дю Оссе, которой удалось таким образом получить прекрасное место для племянника, что немало позабавило маркизу.
Во-вторых, именно в это время зародилась великая нелюбовь парижан к маркизе де Помпадур, от которой она страдала до конца своих дней. Версальская толпа ненавидела ее, потому что ока была мещанка, буржуазия же возненавидела ее за связь с правительством, а значит, и со сборщиками налогов. Театр стал тем «козлом отпущения», которого они винили во всех своих горестях. Говорили, что это неоправданное сумасбродство, а так как налоги были высоки и в народе царила нищета, то по столице гуляли до смешного раздутые истории о тратах маркизы. Временный театр под лестницей будто бы обошелся в тысячи ливров. Нельзя забывать и о том, что в те времена и пьесы, и актеры считались безнравственными. Даже великому Мольеру едва не отказали в христианском погребении, потому что некогда он был актером; многие священники не желали причащать актеров (Итальянская комедия получила особое разрешение причащаться, из-за чего в «Комеди Франсез» страшно злились); а святоша-дофин осенял себя крестным знамением всякий раз, когда ему случалось проходить мимо театра. По рассказу д’Анжервилля, в подражание маркизе «вся Франция пристрастилась к сцене, что принцы, что буржуа. Мода проникла даже в монастыри и наконец отравила души множества детей, которых стали воспитывать для этой профессии. Словом, развращение дошло до крайних пределов». Это была неправда, театр любили и раньше, но так удобно было обвинить во всем мадам де Помпадур. С тех пор она уже ничем и никогда не могла угодить толпе.