Мадам де Бранка заключила, что новая дофина — большой шаг вперед по сравнению с первой, при которой она также состояла фрейлиной. Мария-Жозефа просто бурлила радостью и не всегда соблюдала должное достоинство. Она не отличалась ни красотой, ни изяществом — самая настоящая немка. Придворные старожилы отметили, что своим реверансом она им напоминает мамашу регента. Но она обладала прекрасным, тактичным характером. Мария-Жозефа вела себя с дофином с необыкновенной тонкостью для столь юной особы. Она понимала его и от души сочувствовала его горю, которое нахлынуло с новой силой во время свадебных церемоний — в точности тех же самых и совершенных почти день в день два года назад, принеся дофину столько любви и счастья. Когда их торжественно уложили в общую постель в той же самой спальне с той же самой обстановкой, где спали они с первой женой, так как комнаты для будущей мадам дофины были еще не готовы, он зарылся лицом в простыни и разрыдался. Тогда добрая малышка Пепа просто сказала: «Плачьте, плачьте, ваши слезы для меня не обидны, наоборот, я вижу, что ждет меня, если мне удастся завоевать вашу любовь». И ей это удалось. У них родилось восемь детей и трое из сыновей были королями Франции. Молодые супруги привязались друг к другу как нельзя крепче. Когда умерла двухлетняя «маленькая мадам», они вдвоем оплакивали малютку, а много лет спустя кто-то видел, как оба они горько плакали на мессе в память первой жены дофина. Он так и не забыл ее и завещал похоронить свое сердце рядом с ее сердцем.
Что касается королевы, то дофина скоро расположила ее к себе. Королева заметила, что Мария-Жозестоянно носит браслет с миниатюрным мужским портретом, оправленным в бриллианты, и однажды спросила: «Это ваш отец?» Дофина сняла браслет и показала ей — там оказался портрет короля Станислава. И королева, и ее отец всем сердцем полюбили эту девочку, она была им обоим как дочь.
Бал, данный в Версале в честь этой свадьбы, был не так пышен и многолюден, как бал подстриженных тисов, на который явилось слишком много не слишком воспитанной публики. Мало было известного инцидента с поваром-испанцем, так король еще слышал, что большая часть апельсинов из его буфетов появилась назавтра на парижском рынке. В самом деле, ведь кто угодно может запросто нанять карету, одеться поприличнее да и приехать прямиком в Версаль. Поэтому теперь были разосланы именные приглашения, и список гостей из Парижа составила мадам де Помпадур. Придворные замечали по всевозможным признакам, что с каждым днем она становится все могущественнее. На свадебном балу всех очень развеселил случай с неизвестным в желтом домино, который весь вечер стоял возле буфета и час за часом безостановочно ел и пил. Долго не могли взять в толк, как это человеческий желудок вмещает такую прорву еды, но наконец выяснилось, что это караульные швейцарские гвардейцы по очереди передают друг другу маскарадный костюм. Как и в прошлый раз, состоялся бал в Париже. В продолжение обоих этих вечеров мадам де Помпадур не спускала глаз с короля — уж она-то знала, как жаждут знакомства с ним многие хорошенькие дамы. На балу в Париже достаточно было проследить, куда она смотрит, чтобы узнать, под какой маской скрывается король. Но он казался не меньше влюбленным в нее, чем она в него. Очень скоро оба сняли маски, и король уселся у ног маркизы. Оба лучились счастьем.
Король души не чаял в своих детях, особенно в дочерях. Однако отношения его с дофином были довольно напряженными. Между ними стояла та ревность, которую нередко питают монархи к своим наследникам. К тому же они были слишком близки по возрасту и слишком несходны характерами для дружественной привязанности. Дофин был ханжа, он не одобрял ни взглядов отца, ни его образа жизни и не скрывал этого. Подобно своей нежно любимой матери, он был соня и в общем скучный человек. Ему не нравились ни театр, ни танцы, ни охота, разве что стрельба в цель, а общества он просто не переносил. Когда его спрашивали, что же ему нравится, он отвечал: «Люблю растительное существование». Как-то раз король поинтересовался, как он намерен развлекаться на карнавальной неделе. «Стану ложиться спать не в одиннадцать, а в десять», — был ответ. Возможно, у дофина что-то не ладилось с обменом веществ — он страдал неестественной полнотой, подобно его же сыну, Людовику XVIII, а в тридцать шесть лет вдруг страшно исхудал и умер.