Внешне маркиза была в прекрасных отношениях с девицами, но они мечтали оторвать отца от нее. Подрастая, они приобретали все больше влияния на него, и если бы не мадам де Помпадур, стали бы по- настоящему влиятельными при дворе. Фанатично религиозные и, подобно матери и брату, руководимые иезуитами, они едва ли не больше возмущались ее дружбой с философами, чем связью с их отцом. Между собой они называли маркизу Пом-пом — довольно симпатичное прозвище, и наверное, поддавались ее очарованию, находясь рядом с ней. И все же при всяком удобном случае строили козни против мадам де Помпадур. Она же, со своей стороны, с обычной своей теплотой поощряла короля как можно больше видеться с дочерьми и всегда устраивала так, чтобы та или другая из принцесс участвовала в путешествиях, и усаживала их за стол рядом с отцом. Она говорила и писала о них так, как будто нежно любит их. Так или иначе, принцессы скоро поняли, что бесполезно бороться с маркизой, потому что в конечном счете король всегда примет ее сторону. Только после ее смерти они смогли отвести душу — въехали в два ее любимых дома и все там переделали до неузнаваемости. Как и король, мадам де Помпадур любила свою семью. Ей очень повезло с братом. Маркиз де Мариньи, человек обаятельный, умный и совершенно лишенный честолюбия, был полной противоположностью тех жадных родственников, из-за которых так часто образ фавориток вроде маркизы де Помпадур рисовался в черном цвете в глазах потомков. Он всегда отказывался от наград, если чувствовал, что не заслужил их. И к большой досаде сестры, постоянно отвергал знатных наследниц, на которых она надеялась его женить.
«Он мне пишет письмо, — сердито сказала она как-то своей камеристке, прочитав письмо Мариньи, — потому что не смеет сказать мне это в лицо. Я устроила его брак с дочерью одного вельможи; он как будто был не прочь от этого, и я дала слово семье невесты. А теперь он мне говорит, что слышал, будто отец и мать заносчивы, а дочь испорчена, что она все знает о предполагаемой женитьбе и говорила о ней с крайним пренебрежением и что она обоих нас презирает, а меня еще больше, чем брата. И утверждает, что все это чистая правда. Что ж, может быть, и так, но теперь эти люди станут моими смертельными врагами, ему следовало подумать об этом раньше». Она страшно рассердилась на Мариньи, однако устроила другую выгодную партию для его юной невесты, и та своим поведением довольно скоро заставила маркизу признать, что ее брат был прав.
Застенчивый, скромный и непритязательный, Мариньи видел все опасности своего положения и вполне сознавал его смешную сторону. Похоже, что это даже слишком сильно отравляло его мысли, так что он держался с придворными слишком угрюмо и раздражительно, а те его буквально не выносили. Уже то, что он стал маркизом, приводило их в ярость, а уж его ордена Святого Духа было просто не пережить. «Гляньте-ка, а вот и Мариньер со своей голубой лентой». Преданный королю, он никогда не тянулся к Версалю, оставался истым парижанином, а потому его жизнь и развлечения были сосредоточены в столице. Очень правильно и мудро он отказывался от министерских постов, которые предлагала ему сестра. Ей же, по мере все более активного вмешательства в политику, не помешала бы его поддержка. Он настаивал, что было бы чистым безумием возглавить один из государственных департаментов, ведь при малейшей его неудаче на нее возложили бы двойную вину. Пределом его мечтаний было унаследовать тот пост, который занимал де Турнем — место интенданта королевских строений. Мариньи чувствовал — и не ошибался, — что добьется успеха на этом посту. Так оно и случилось; период руководства Мариньи составил важную главу в истории французского искусства.
В 1749 году мадам де Помпадур, понимая, что способный и энергичный молодой человек должен иметь полезное занятие, а не околачиваться при дворе, задумала послать его в Италию изучать искусство. Это был с ее стороны умный и незаурядный шаг, потому что в отличие от своих современников-англичан французы путешествовали мало. Де Круа говорит, что за всю свою жизнь знал только двоих людей из приличного общества, ездивших за границу ради удовольствия (хотя каждый художник, которому это удавалось, рано или поздно отправлялся в Италию). В качестве спутников для брата она выбрала художника и гравера Кошена, архитектора Суффло и аббата Леблана, знаменитого художественного критика. Четверка отправилась в путь, снабженная ее назиданиями, и каждая почта приносила им новые советы от маркизы.