«Не думайте, что если я молода, то мои советы нечего не стоят. Прожив здесь четыре с половиной года, я набралась опыта, как сорокалетняя женщина». Она просила его не подтрунивать над разными особами королевской крови, которых ему доведется повстречать, и уж во всяком случае не шутить в письмах, так как их почта будет непременно вскрываться. «Будь вежлив и мил со всеми», — вот смысл всех ее увещеваний. Писал сыну и Пауссон: «Слушайся сестру, она хоть и молода, но очень разумна». Мадам де Помпадур написала герцогу де Нивернэ, французскому послу в Риме, где он главным образом старался, чтобы сочинения французских авторов не попадали в папские проскрипционные списки — индексы. По какой-то неведомой причине она всегда называла герцога Нивернэ petit ёроих, что значит «муженек». «Мой брат выезжает примерно через полтора месяца, прошу Вас быть ему другом, он заслуживает этого со стороны всякого, кто ценит хорошие качества в людях... Он совсем не глуп, а излишне откровенен и до того правдив, что иногда кажется несимпатичным. Как ни странно, при дворе эта добродетель не ценится. Я и сама страдала от этого и приняла решение никогда никому не говорить правды до конца дней моих — надеюсь, что смогу выдержать. Мой брат едет с неким Суффло из Лиона, очень талантливым архитектором, Кошеном, которого Вы знаете, и, я думаю, с аббатом Лебланом. Доброй ночи, муженек».
Нивернэ ей отвечает: «... Одно для него (Мариньи. — Авт.) явно удачно: они тут любят искренность, совсем как мы любим все эти зелья из Индии, которых не можем вырастить у себя дома. Так что, я полагаю, он будет иметь большой успех. Не могу сказать того же о бедном аббате Леблане — в Риме не любят французских аббатов и относятся к ним как к великому курьезу». В конце письма стоял постскриптум, где говорилось, что королю следовало бы в священном 1751 году поехать в Рим, чтобы получить отпущение грехов — тому имелись прецеденты, так как и Карл Великий, и Карл VIII туда ездили. (Священный год у католиков наступает раз в 25 лет, и папа выдает индульгенции всем паломникам.)
Мариньи был принят в Италии повсюду, видел всех правящих принцев и князей, пользовался большим успехом у женщин и произвел на всех прекрасное впечатление. Люди для него были готовы на все, и мадам де Помпадур писала, что такое отношение было бы вполне объяснимо в «этой стране» — в Версале, где им могла бы однажды понадобиться ее помощь, но совершенно неожиданно и радостно столкнуться с этим за границей. Однако главной целью поездки было не посещение князей и не флирт с итальянскими красотками, а близкое знакомство с классическим искусством.
Стили барокко и рококо оставили лишь слабый след во французской архитектуре, а теперь она шла к новой, еще большей, чем прежде, суровости линий. Мадам де Помпадур нравилось все новое, и она предвидела, что стиль мебели и интерьеров медленно, но верно последует в своем развитии за архитектурой. Она велела брату постоянно иметь это в виду и изучать все древности, какие он сумеет найти. Кошен говорит, что итальянская поездка Мариньи и его спутников составляет поворотный момент во французском искусстве. По сути дела это был поворот от стиля Людовика XV с его причудливыми завитками и арабесками к тому, что мы зовем стилем Людовика XVI — сплошь прямые линии и углы, хотя этот последний стиль успел широко распространиться уже при Людовике XV. Словом, переход от листьев аканта к листьям лавра. Жаль, что мадам де Помпадур прожила недостаточно долго, чтобы руководить этим новым течением, и что оно попало в неумелые руки невежественной мадам дю Барри и пустой королевы Марии-Антуанетты.
Когда путешествие Мариньи близилось к концу, мадам де Помпадур написала ему: «Говорят, что господин де Турнем собирается подать в отставку, когда ты вернешься, но я надеюсь, что это не так. Я сделала бы все от меня зависящее, чтобы остановить его. Во-первых, это его убьет, а к тому же ты и вправду слишком молод, еще и двадцати пяти лет не исполнилось, и хотя ты уже знаешь немало, я думаю, что принять такую должность ты сможешь не раньше двадцати восьми, а то и тридцати лет». Но едва только Мариньи вернулся в Париж, как де Турнем умер. Проблема решилась сама собой, и Мариньи стал директором департамента королевских строений. Он нашел, что де Турнем оставил вверенное ему дело в процветающем состоянии — навел порядок в финансах, ввел систему описей, искоренил многие злоупотребления, основал в Париже музей, открыв для публики королевские собрания в Люксембургском дворце. Честность и усердие господина де Турнема позволили Мариньи посвятить все силы развитию департамента без всяких административных хлопот.