Она махала им носовым платком, пока возок не скрылся из глаз. Потом опустила вуаль на свое заплаканное лицо и вернулась на двор станции, где Ханс уже ждал ее возле их готовой в путь коляски. За день погода прояснилась. И когда Дортея подъехала к своему дому, летний вечер был тих и прекрасен. В глубине небесного свода еще плавали последние пушистые облака, закат окрасил их края золотом и покрыл красновато-коричневыми тенями. На этот раз дождь как будто передумал. Дортея видела в этом выгоду для себя: на аукцион придет больше народу, а если он происходит на открытом воздухе, люди обычно дают более высокие цены…
Когда она проезжала мимо трактира Элсе Драгун, там еще было много народа и царила суматоха — верно, Элсе рассчитывала неплохо заработать в те дни, когда в Бруволде будет аукцион. Этот трактир, лежавший, словно анклав, на территории стекольного завода, всегда был бельмом в глазу Теструпа. Но зато завтра приехавшие на аукцион люди смогут купить водки и пива к привезенной с собой еде.
Кухарка Рагнхильд, Гунхильд и Йоханне выбежали встречать Дортею, когда ее коляска въехала в ворота Бруволда и остановилась перед домом. Они хотели узнать, как уехали мальчики…
Дортея поднялась в детскую, чтобы взглянуть на малышей. Рикке сладко спала, а маленький Кристен проснулся в няниной кровати, с трудом сел и протянул к ней ручки, гукая от радости, что снова видит ее, и забавно выговаривая: ма… ма… ма…
Дортея взяла его на руки — малыш был мокрый — и прижала к себе. Чепчик он сдернул, рыжие пушистые волосики вспотели и курчавились — он обещал быть таким же рыжим, как Вильхельм…
— А где остальные дети, Йоханне, где старшие?.. — Отныне старшими будут называть Бертеля, Биргитте и Элисабет…
Йоханне сказала, что дети у Шарлахов. Финхен Вагнер приходила после обеда за вещами, которые мадам Дортея оставляла на память ей и ее матери. И дети пошли с нею. Она сейчас приведет их домой…
— Не надо, я сама схожу за ними… Ложись спать, милая Йоханне, у вас был трудный день. Ложитесь все трое, я сама уложу девочек… Только попроси Гунхильд накрыть нам стол в спальне. Я поем вместе с детьми. А Рагнхильд пусть приготовит нам чего-нибудь вкусненького — сухарики и сыр с тмином. Сливки для детей…
На севере и на западе небо было прозрачно-зеленоватое, последние облака теперь почернели, а на востоке оно было темно-синее, и в вышине сквозь темноту уже пробивались осенние звезды. В пшенице кричал еще не улетевший коростель.
Пшеница высоко поднималась по обе стороны дороги; закутав голову и плечи шалью, Дортея торопливо спускалась к реке, вода излучины отражала блеклое небо. Она вспомнила тот зимний вечер, когда бежала здесь в буран при мертвенном свете луны, чтобы найти совет или утешение у старого немца. Казалось, с тех пор прошла уже вечность… Как хорошо, что люди не знают своего будущего, — если б она понимала, что уготовила ей судьба, она не нашла бы успокоения в словах Шарлаха, которые он сказал ей в ту злосчастную ночь…
Длинные дома для рабочих летом выглядели совершенно иначе. На фоне красных стен, казавшихся в сумерках бархатными, высился просвирник, усыпанный бледными цветами, и над закрытым крыльцом вились тяжелые стебли хмеля.
— Herein![39] — крикнули ей, когда она постучала в дверь Шарлахов. Но в кухне был только мастер Вагнер, он сидел на краю очага — при свете догорающих углей и одной сальной свечи Вагнер чистил свое ружье, тихо и мелодично насвистывая какую-то трогательную мелодию, одну из тех, что эти немцы знали во множестве.
Все в саду, сообщил он в ответ на вопрос Дортеи. И показал на маленькую дверцу за очагом — мадам Теструп может пройти здесь.
Узкое крылечко вело на узкую тропинку, обсаженную растениями со светлыми цветами, она разрезала пригорок Шарлаха и сбегала к беседке на берегу реки. Сильно и приятно пахло пряными травами на овощных грядках — укропом, сельдереем, луком-пореем. Пышная зелень картофеля пестрела гроздьями бледных звездообразных цветов. Летучие мыши проложили свои маршруты во влажном вечернем воздухе, и из беседки в самом низу сада к Дортее поднимался одуряющий аромат каприфиоля — «das Blumlein Je-länger-je-lieber»[40], как говорила матушка Шарлах.
На столе в увитой зеленью беседке горела свеча — она стояла в штормовом фонаре, вокруг которого роились ночные бабочки, шурша о стекло темными крылышками. Фонарь освещал лицо старика — перед ним лежала раскрытая книга, которую он читал вслух, Дортея поняла, что это немецкий молитвенник. На скамьях вокруг стола стояли на коленях не только матушка Шарлах и Готлиб, их младший сын, Финхен Вагнер с малышом на руках, но и трое ее собственных детей.