Ее отношения с деньгами были такими, о возможности которых я и не подозревал. Меня это нервировало, иногда даже злило. Однажды мы бродили по каким-то закоулкам и увидели светильник в витрине антикварного магазина. Это была старомодная лампа. Латунный шар был прикреплен к цепочке рядом с подставкой для лампы, и когда тянешь шар вверх, голова лампы наклоняется вперед. Она давала очень красивый, очень мягкий свет. Когда шар двигался, янтарный свет то затухал, то становился ярче, и вместе с ним плафон лампы то наклонялся, то поднимался.
Мадам Хаят тут же вошла в магазин. Я последовал за ней.
— Сколько стоит эта лампа? — спросила она.
— Семь тысяч лир, — ответил продавец.
— Ладно, беру, — сказала она, не торгуясь. — Заверните получше, пожалуйста, чтобы не разбилась по дороге.
Я удивился. На телевидении нам платили семьдесят лир в день, а мадам Хаят отдала за лампу стодневный заработок. Я взял плотно упакованный светильник. Мне такое поведение показалось безответственным из-за безденежья, от которого я страдал последнее время.
— Вы отдали за лампу столько, сколько заработаете за сто дней, — сказал я.
Я все еще обращался к ней на «вы», когда мы были вне дома.
— И на что же мне следует тратить деньги, которые я заработаю за сто дней? — спросила она.
— Я не знаю… Как по мне, это немного безответственно.
— Безответственно по отношению к кому?
— К себе…
— И какую же ответственность я несу перед собой?
— Обеспечивать себя.
— Это моя единственная обязанность?
— Первостепенная.
— Тебя так учили?
— Да.
— Ладно.
Она умолкла. Я не выдержал такого окончания дискуссии.
— Я не прав? — спросил я.
— Возможно, нет.
— Хорошо, а как по-вашему?
— Как отвечать перед собой?
— Да.
Рассмеявшись, она взглянула на меня.
— Может быть, моя ответственность перед собой состоит в том, чтобы делать себя счастливой. И это то, чем я сейчас занимаюсь, пока ты пытаешься все испортить…
— Какая-то лампа делает вас счастливой?
— Да. И очень.
— А если эти деньги понадобятся завтра?
— А что, если эти деньги мне завтра не понадобятся?
— Вы будете обеспечены.
— А что, если быть счастливой мне нравится больше, чем быть обеспеченной…
Я понимал, что в этом разговоре я играю роль унылого идиота, но не мог отступить:
— Вы можете пожалеть об этом завтра.
— Если бы я ее не купила, то пожалела бы сегодня.
Тут мы набрели на цветочный магазинчик. Она увидела мимозы и купила букет, словно между нами никогда не было этого разговора. Придя домой, она сразу сняла светильник рядом с диваном и заменила его на только что купленную лампу. Поставила желтые мимозы в вазу на столе. На улице пошел дождь, через открытое окно в комнату попадали капли, янтарный свет лампы отражался на мимозах, каплях и золотисто-рыжих волосах мадам Хаят. Глядя на огоньки, она радостно смеялась:
— Я чувствую себя Клеопатрой.
Я не понял.
— Что это значит?
Она подошла и поцеловала меня.
— Не знаю, Марк Антоний, — сказала она.
Я был дураком, и я был тем, кто сожалеет об этом, и тем, кто чувствует, что совершает глупость. Она ушла вглубь дома, радостно напевая. Этой песни я никогда раньше не слышал:
Мадам Хаят вернулась в коротком платье, которое не скрывало покачивающиеся округлые, пухлые бедра.
— Давай, помоги приготовить еду.
Я продолжал прикасаться к ней на кухне, терся о нее, не говоря ни слова.
— Чего ты хочешь? — спросила она.
Я посмотрел ей в лицо.
— Ты этого не заслужил, но ладно, — сказала она.
Мы занялись любовью, а потом, когда мы ели, она сказала, словно хотела утешить меня: «Я отдала эти деньги за свет, а не за лампу». И для нее это было очень логичное объяснение. Я не мог не рассмеяться. Порой я чувствовал себя ее ребенком, а иногда — ее отцом, как в этот момент. В любом случае это было довольно занимательно, хотя я не поспевал за ней и всегда оказывался немного сбитым с толку.
Закончив трапезу, мы взяли кофе и уселись на диване перед телевизором. Она поджала ноги под себя, юбка высоко задралась. Глядя на нее в этот момент, я испытывал ощущение, что вижу в ней что-то, чего раньше не замечал: ее неповторимое одиночество. Мадам Хаят позабыла обо мне, полностью поглощенная принадлежащим только ей одиночеством, которое развлекало ее и даже делало счастливой. Позднее я снова и снова наблюдал, как она уходит в свое одиночество с самодовольной улыбкой. Когда я окликал ее, она возвращалась с таким же естественным спокойствием, с каким отдалялась. Одиночество было ее домом. Она могла с легкостью впорхнуть и выпорхнуть из своего гнезда, как птица с прекрасными крыльями, это не составляло ей труда. Этой черты я ни в ком раньше не встречал, и это завораживало меня, мне хотелось туда, в это одиночество. Я хотел, чтобы у нас было одно на двоих одиночество.