Поэт допил чай, вымыл и вытер стакан.
— Что случилось с парнями, которых забрала полиция? — спросил я.
— Их арестовали.
— В чем их обвиняют?
— Найдут, в чем обвинить, что, сложно преступление придумать?.. Ладно, — сказал он, подходя к двери, — мне пора идти, но давай как-нибудь сядем и поговорим в удобное время.
— Давай, — сказал я.
Я знал людей ровно настолько, насколько позволяли романы, открывающие мне бесконечное разнообразие человечества. Люди всегда становились понятнее в ярком свете литературы. Но когда я впервые в жизни увидел людей в свете собственного разума, без использования какой-либо другой линзы, я понял, что совсем их не знаю. Никогда бы не подумал, что самой большой мечтой Гюльсюм было попасть на матч. Но еще больше меня удивило то, что Гюльсюм винила себя, а не своего, как она считала, Творца за то, что ей пришлось пережить, через что пройти, за работу, которую пришлось выполнять, за все те опасности, с которыми она столкнулась. Позднее, когда Гюльсюм получила ножевое ранение и ее отвезли в больницу и мы с Вышибалой пошли ее навестить, она считала себя в ответе не только за то, что с ней случилось, но вообще за все, полагая, что это Бог наказывает ее и ее близких. Она плакала, вытирая глаза кончиком муслинового платка, которым повязала волосы. Несмотря на то что я прежде никогда не прикасался к ней, я держал ее за руку, твердя: «Не переживай». Вышибала сказал: «Что ты несешь, Гюльсюм» — грубо, но гораздо дружелюбнее, чем я, потому что у него в голове было не так много разных чувств и мыслей, как у меня. Я любил людей, может быть, больше, чем их любил Вышибала, но эта любовь теряла свою чистоту и честность из-за мыслей, суждений, обвинений, питаемых предрассудками.
В один из дней, когда мы были очень близки к трагическому событию, Поэт чувствовал себя подавленно из-за случившегося с Гюльсюм и как-то, сидя с выпивкой на кухне, сказал: «Любовь к людям — это слишком общее понятие, не обязательно любить людей, чтобы все униженные и оскорбленные могли собраться и вместе найти выход».
Эмир, который обычно отмалчивался в таких случаях, неожиданно произнес своим спокойным голосом:
— История показывает нам, что у людей всегда было такое намерение, но не хватало силы воли. Что бы они ни делали, они ходят по кругу и попадают в одну и ту же жестокую ловушку. Эта ловушка всегда ждет своих жертв. Назовите хоть одно общество, которое стало бы счастливее после появления сельского хозяйства.
Я рассмеялся:
— Вы предлагаете вернуться к временам охотников-собирателей?
— Если бы такой вариант был возможен, я бы проголосовал за него.
Поэт мрачно ответил на это:
— Когда ваше классовое сознание не может оправдать существующий миропорядок, оно ищет спасения в прошлом.
Эмир так же спокойно ответил:
— А ваше классовое сознание пытается убежать от настоящего в будущее. В конечном итоге мы все пытаемся сбежать из сегодня. Потому что сегодня мы не можем найти путь ни назад, ни вперед.
— Насколько я понимаю, все мы сейчас в бегах, — сказал я.
Тевхиде, которая задумчиво ковыряла лежащую перед ней котлету, вдруг оживилась:
— Куда ты бежишь? Я тогда тоже побегу.
Поэт погладил ее по голове и сказал:
— Не убегай, моя дорогая Тевхиде, останься хоть ты.
Мы тогда не осознавали, что беседуем на краю обрыва, но по-своему пытались цепляться друг за друга. Один из нас готов был сорваться, но мы этого не знали. Поэт рассказывал истории, которые заставляли нас смеяться, а Тевхиде смеялась больше всех.
Когда я рассказал мадам Хаят о наших разговорах, она без колебаний ответила: «Люди могут изменить все, кроме самих себя». Не задумываясь, как будто она уже давно все это обдумала и для себя решила. «Они просто не могут измениться. Это их проклятие».
Когда я говорил с Сылой на ту же тему, она напомнила мне слова Каан-бея: «Как люди могут измениться, не меняя своего желания обладать… Разве литература не раскрывает тупик, созданный этой неспособностью меняться?»
Должно быть, именно это Эмир называл жестокой ловушкой.
После того как Гюльсюм и Поэт ушли, я выпил еще чашку чая на пустой кухне и вышел на улицу. Стоял прекрасный солнечный день. Вечером намечались съемки, Сыла не придет, и я не знал, придет ли мадам Хаят. Если ее не будет и сегодня вечером, значит, не будет долго.
Я решил пойти в пассаж букинистов, поискать книгу «Жизнь термитов». Пассаж был пуст. Я заглянул в магазин человека, который подарил мне фотографию деревенских жителей. Магазинчик был закрыт. Витрины были заклеены газетами. Во всем пассаже осталось всего три открытых магазина. Я зашел в один из них и спросил о книге. «Давно о ней никто не спрашивал, — сказал мужчина, — переиздания не было. Ее очень трудно найти. В прежние времена я бы бросился искать ее для вас, пока не найду, но мы закрываемся, сегодня-завтра нас снесут».