Я собирался спросить о женщине, с которой она разговаривала, но что-то меня остановило, и по непонятной причине я задал совсем другой вопрос:
— Как зовут того невысокого кларнетиста, который ходит среди публики?
— Хай.
— Нет такого имени.
Мадам Хаят рассмеялась, потирая глаза.
— Его зовут Хайрулла, но поскольку это имя слишком длинное для его роста, я соответственно его сократила. Все зовут его Хай.
Закуски были хороши.
— Почему ты всегда счастлива и весела? — спросил я ее.
Она слегка нахмурилась.
— Почему?
— Жизнь полна опасностей, а ты всегда весела и счастлива.
— Тебя раздражает, что я счастлива, Антоний?
Я замолчал и задумался: неужели меня тревожит ее счастье? Оно меня злит? Было ли то, что я считал нервозностью или беспокойством, на самом деле гневом? Честно говоря, да, иногда ее беспечность меня раздражала. Никому не нравится, когда кто-то настолько оптимистичен и счастлив, до равнодушия. Нам всем хотелось бы, чтобы другой человек немного волновался, чтобы наши тревоги и страхи тоже были оправданны, чтобы его переживания предоставили нам право сказать себе, что нас нельзя презирать за наши опасения. Тревога и страх перед будущим, которые я видел почти у всех вокруг, были теми самыми чувствами, которые нас разделяли — и были общими для нас. Беспечное безразличие мадам Хаят разрывало это товарищество, разрушало беспокойство, привычное нашему разуму, и оставляло пустоту, которую мы не знали, чем заполнить. Не каждый мог прикрыть эту бездну оптимизмом и безразличием, как мадам Хаят, и она не имела права ожидать этого от меня. Да, ее оптимистическое равнодушие вызывало во мне смущенную злость… Но это же меня и привлекало.
— Что случилось? — спросила она. — О чем задумался, Антоний?
— Да, это немного раздражает, — сказал я, — то, что тебе неведомы истины жизни.
В первый раз я увидел, как она злится.
— Вот оно что, — сказала она.
Наступило долгое молчание. Мадам Хаят перестала есть и начала говорить, медленно, с расстановкой:
— Я знакома с истинами жизни больше, чем ты думаешь. Мне знакома нищета, смерть, горе, отчаяние. Я знаю, что живу на планете, где хрупкий цветок способен сожрать насекомое, севшее на его лепестки. Я знаю, что люди мучают друг друга тысячи лет, насилуя и убивая. Я знаю истины жизни. Как и все остальные, я пью отравленный мед. Молча глотаю яд, наслаждаясь медом. Жалуйся сколько влезет, бойся сколько хочешь — этот мед ядовит, твои страхи и жалобы ничего с этим ядом не сделают. Они лишь мешают тебе наслаждаться сладостью. Я знаю истины жизни, просто мне плевать на них. Я не жалуясь глотаю яд, и меня не волнуют последствия. В конце все умрут, потому что я…
Она сделала паузу, затем улыбнулась:
— Все, хватит глупостей, ешь и не зли Клеопатру, Антоний. Я наконец-то пригрела на груди змею.
— Это я — змея?
— Не знаю. Зависит от того, что ты делал, пока меня не было.
Внезапно я почувствовал, как кто-то сжимает мое сердце в кулаке, и с ужасом подумал: знает ли она что-то о Сыле? Она что-то почувствовала?
— Я — змея?
— Почему ты так встревожен, Антоний?
Мадам Хаят пристально посмотрела на меня с выражением, не поддающимся определению и даже описанию, отражающим поток неведомых мне мыслей. Затем подняла свой стакан.
— Аbsit omen, — сказала она. — Пусть беды обходят нас стороной.
Мне показалось, что на этот раз она произнесла это с другой интонацией. Потом, как ни в чем не бывало, она весело произнесла:
— Давай закажем луфаря, это очень вкусно.
Мы вернулись домой на такси.
Войдя в дверь, я почувствовал знакомый запах… Это знакомое тепло… знакомый янтарный свет… Все это по отдельности взволновало меня.
В гостиной мы надолго не задержались.
Белопятая богиня Геката, дарующая все виды счастья…
Перед тем как провалиться в сон, я обнял ее.
— Пью мед, — сказал я, — а где же яд?
— В меде.
Яд в меде. Это клише. Все остальное — случайность.
VIII
Услышав голоса, я вышел из комнаты. Два человека вели под руки Гюльсюм. Ее лицо было в крови, одежда порвана, волосы растрепаны, темные нейлоновые чулки в стрелках, косметика размазана по лицу. «Я не сделала им ничего дурного, — твердила она, — я не сделала им ничего дурного». Снова и снова повторяла она одну и ту же фразу.
Двери всех комнат на нашем этаже открылись, все высыпали в коридор.
— Что случилось? — спросил Поэт.
— Ее побили палками, — сказал кто-то.
Поэт подошел к Гюльсюм: