Я сообщил Сыле, что букинистический пассаж снесли.
— Прошлой ночью я понял, что такое поражение, — сказал я, — никогда так сильно не испытывал чувство поражения.
— Мы забудем все это, как только уедем, — сказала она.
— Это не так просто забыть.
Сыла поняла, что я очень расстроен. Она взяла меня за руку и сказала:
— Пошли домой. — Она никогда раньше не называла мою комнату «домом».
— Утешение в любви, — рассмеялся я.
— А есть ли лучший способ утешения? Если знаешь — скажи, и я сделаю это.
По кончикам ее пальцев, сжимающих мою руку, я понимал, что она чувствует любовь и близость, которые я испытываю к ней. Близость, которую всегда принимаешь с радостью. Если бы не образ мадам Хаят, встающий перед глазами, я мог бы даже почувствовать себя счастливым.
— Какие духи тебе нравятся? — спросил я.
— А что?
— Я куплю тебе их, как только приземлимся в Канаде.
Вечером, проводив Сылу до дома, я пошел на телевидение.
Мадам Хаят не появилась.
XII
Когда прошли десять дней, а она так и не появилась, я сделал то, чего никогда раньше не делал, — позвонил, но ее телефон был выключен. Механический голос, от которого у меня закололо в легких, произнес: «Набранный вами номер недоступен». Вместе с этим голосом все стало механическим и бессмысленным. Я не мог больше терпеть и пошел к ней домой, рискуя быть отруганным, униженным, осмеянным — и даже оскорбленным тем, что я там увижу.
Когда она открыла дверь, на ней было длинное свободное домашнее платье, тапочки на плоской подошве, волосы собраны и заколоты. Она была не накрашена, я никогда раньше не видел ее без макияжа, не знаю, когда она это делала, но мадам Хаят всегда была слегка накрашена. «Правда, Антоний, — говорила она, — враг женщины, а ты же знаешь, что на войне все хитрости уместны». Ее лицо стало ясным, тонкие черты обострились, без макияжа в нем проступила удивительная невинность. Глаза были уставшими. Обычный озорной сарказм из них исчез.
Увидев ее, я понял, что за все то время, пока мы не встречались, она замкнулась в своем одиночестве, но на этот раз не смогла выбраться из него с присущей ей легкостью, словно застряла на краю. В выражении ее лица было что-то незнакомое, и мне вдруг стало стыдно, что я ей помешал.
— Мне стало любопытно, — сказал я.
Она тихо вышла из своего одиночества:
— Проходи, садись.
В доме было только что проветрено, светло, но вазы оказались пусты. Должно быть, ее какое-то время здесь не было.
— Мне стало любопытно, — повторил я, не зная, что еще сказать.
— Хорошо, Антоний, — произнесла она с улыбкой, — проходи, садись.
— Ты в порядке?
— Слегка простыла.
— У тебя телефон выключен.
— Не было настроения разговаривать…
Она не рассердилась за то, что я пришел, поприветствовала меня так, словно я сделал самую обыденную вещь.
— Я сварю тебе кофе, — сказала она.
— Тебе помочь?
— Нет, садись.
Я сел.
— Как твои дела? — спросила она, принеся кофе. — Я тоже думала о тебе. Ты в порядке?
— В порядке, — нервно ответил я. Она меня тревожила.
— Сядь удобней, — сказала мадам Хаят, — ты сидишь на краю кресла, вот-вот упадешь.
Я откинулся на спинку, вглядываясь в ее лицо, пытаясь понять ее чувства. Расстроилась ли она из-за меня, злится или обижена, не разочаровалась ли она во мне… Я не мог найти ни малейшего намека на ее чувства, смог разглядеть только усталость в глазах. Она смотрела на меня, тоже пытаясь что-то увидеть, мы оба искали какие-то знаки на лицах друг друга. Подобно человеку, который пытается определить, то большая рыба или маленькая волна создали движение, видимое у горизонта в открытом море, я пытался понять, реальна ли тень печали, которую, как мне казалось, я вижу под ее кожей, в уголках губ и глаз. Я понял, что хочу увидеть печаль. Кроме этой печали, я хотел увидеть радость встречи.
— Почему ты так смотришь? — спросила она.
— Как смотрю?
— Как будто впервые видишь меня… Моя старость повергает тебя в шок?
— Ты не старая, — сказал я, — наоборот, ты сейчас очень молодо выглядишь.
— Ты лжец, Антоний, — усмехнулась, — но ты добрый… В тебе есть природная доброта, никогда не теряй ее.
— Я не вру, — сказал я, — ты царица Клеопатра, ты всегда молода.
Она улыбнулась, и я впервые ясно увидел печаль в этой улыбке.
— Хотела бы я быть кобылой в Польше, а не царицей Египта, — сказала она, — иногда лучше быть лошадью, чем королевой.
Затем махнула рукой в воздухе, будто разозлившись на то, что сказала: