С хладнокровным эгоизмом я перевел деньги в иностранную валюту и положил их на свой счет. Вышел из банка с огромным и безмятежным чувством облегчения.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать произошедшее, все, через что мне пришлось пройти. Внезапно до меня дошло: она продала свою машину. «Ушла, — подумал я, — бросила меня. Я больше никогда ее не увижу». В горле застрял комок, не дающий вздохнуть, кружилась голова, я испугался, что упаду, и сел на тротуар. Улица кружилась и затягивала меня в водоворот пепельного цвета.
Немного придя в себя, я позвонил с первого попавшегося телефона. «Этот номер больше не существует», — сказал механический голос, который я возненавидел.
Я поймал такси и поехал к ней домой. Машины не было. На ее месте припарковалась другая. Шторы в окнах задернуты.
Я постучал в дверь. Снова и снова.
Мадам Хаят не открыла.
XIII
Первые дни я был как слепец и жил в постоянном полумраке, город вдруг стерся из памяти, я не мог вспомнить названий улиц, не мог найти дорогу. Я бродил, когда не мог заснуть, не мог остановиться, мне приходилось часто дышать во время ходьбы, потому что было трудно вдохнуть. Представляя, что больше никогда не увижу мадам Хаят, я чувствовал себя запертым в комнате без дверей и окон, мой разум изо всех сил пытался выбраться из этого ужасного места. Сожаление о несказанных словах, которые я мог бы сказать ей, душило меня.
Я вспоминал не столько ее легкомысленные взгляды, озорные и саркастичные шутки, роскошную наготу, сколько ее слова: «выбери момент», «иногда лучше быть кобылой, чем царицей»; ее плач в постели по мертвому маленькому ребенку, оставивший во мне печальный след. Мое горе образовало такую толстую корку, что не позволяло пробиться сквозь нее даже малейшему лучику счастья. Память о моментах, когда она расстраивалась, умножала мою печаль, и я необъяснимым образом пытался не вытащить нож из раны, а вонзить его поглубже.
Я наблюдал за собой с удивлением и легким презрением. Да, мадам Хаят много значила для меня, я был влюблен в ее тело, наготу, в ее естественность, я всегда скучал по ней, желал и ревновал ее, но также втайне презирал за невежество в отношении литературы, за связи с мужчинами из низшего сословия, за ее выдуманные истории об отце, за то, что она пляшет на виду у всех и что работает в массовке на заштатном телеканале. В этом подлом эгоизме я находил утешение для себя и сохранил это чувство живым. Мои чувства к ней всегда казались мне игрой. Даже когда я скучал по ней сильнее всего, я верил, что это чувство не настолько реально, насколько я его испытываю, и не боялся его. Я полагал, что привязан к ней телом, знал, что моя плоть ощутит потерю, если мы расстанемся, но у меня было тайное убеждение, что это будет легко преодолеть. Теперь, потеряв ее, мой разум, мое сознание, почти все мое существо терзалось утратой больше тела. Я не понимал, как это произошло. Когда мадам Хаят завладела моим сознанием, всей моей памятью и поселилась там? Как получилось, что, потеряв ее, я почувствовал, что потерял все? В какой день и в какой час женщина, которую я не мог представить ни своей матери, ни друзьям, которой я всегда втайне стыдился, так глубоко захватила все мое существо? Я не знал ответа ни на один из этих вопросов. Происходило то, чего не должно было происходить, случилось то, чего не должно было случиться. Я не мог понять себя. Когда эти отношения перестали быть игрой? Иногда я часами думал обо всем пережитом, пытаясь найти этот «момент». И не мог. Я был зол на нее. Она с такой легкостью впустила меня в свою жизнь и с такой же легкостью вычеркнула из нее. Для нее это всегда было игрой. Мадам Хаят поймала меня в ловушку, сделав все это похожим на игру. У нее был дар смеяться над всем, озорно, саркастически, так красиво, что я не хотел возражать, потому что ей было все равно. «Самое большее — мы умрем», — сказала она, но не сказала: «умирая, мы испытываем боль», она презирала эту боль, и я думал, что тоже смогу. Она сказала: «Выбери момент». Мадам Хаят не презирала этот «момент», и я никогда бы не подумал, что в нем сосредоточится вся моя жизнь. Она унесла меня в место выше, чем человечество, история и литература, туда, где боги, и я поверил, что останусь там навсегда. Она обманула меня, как Бог обманул Адама, а затем изгнала из своего рая за первородный грех. Я как-то спросил, кто она, и она ответила, как Бог Моисею: «Я — это я», не сказав больше ничего. Я ничего не знал о ней, как и Моисей ничего не знал о Боге. Я тосковал по ней. Я был ей безразличен, и я не мог жить без нее. Как это произошло? «Для этого ведь не существует правил», — сказала она однажды. Для этого не существует правил. Она не прочла ни единого романа. Неужели и вправду нет такого правила?