Танцоры тотчас же замерли на месте; гости стали собираться в небольшие группы и перешептываться. Талейран, совершенно не замечая с трудом сдерживаемого возбуждения всех присутствующих, легко и изящно устремился навстречу Фуше, затем тепло, дружески приветствовал его. Увлеченные беседой, они прошли через весь зал, миновали анфиладу небольших комнат и скрылись в библиотеке. Там между ними состоялась продолжительная беседа, во время которой гости, потрясенные столь невероятным событием, попросту умирали от любопытства.
На следующее утро курьеры с сообщением об этой сенсации находились уже на пути во все европейские столицы. По общему мнению, возникновение этого нового союза объяснялось настроением уставшей от кровопролития нации. Специальные люди донесли эту тревожную новость и до Наполеона в Испанию. К сожалению, меня не было рядом, чтобы оценить эффект, который она произвела на Бонапарта. Но, судя по тому, что император, не раздумывая, устремился в Париж, этот эффект, вероятно, был потрясающим. Война, его великие завоевания, победы — все моментально отошло на второй план. Союз между Талейраном и Фуше показался Наполеону настолько опасным, что он сломя голову мчался во Францию, нигде не задерживаясь. 23 января 1809 года он приехал в Тюильри и назначил на следующий день внеочередное заседание Государственного совета. Членами этого совета были все высшие сановники, включая Талейрана, и все высокие должностные лица Франции.
Наполеон открыл заседание несколькими общими деловыми замечаниями, а затем повернулся вдруг к Талейрану и принялся бушевать. Более получаса он всячески поносил и оскорблял своего бывшего министра иностранных дел, называл его трусом, вором, предателем, мошенником и преступником. Он потерял всякий контроль над собой, ругался площадной бранью и даже назвал Талейрана «кучей дерьма в шелковых чулках»; при этом у него буквально шла пена изо рта.
Всю эту сцену Талейран описывал мне сам. Он сидел, грациозно раскинувшись в одном из кресел в моей зеленой гостиной, удобно пристроив на специальную скамеечку больную ногу. Пока он рассказывал мне всю эту историю и при этом цитировал грязные ругательства из словарного запаса уличной торговки, которыми наградил его Наполеон, на его лице не дрогнул ни один мускул, кожа нисколько не покраснела от гнева, а глаза оставались высокомерно полуприкрытыми.
Я слушала его и не могла не испытывать возмущения.
— И что вы ему сказали? Ответили вы ему что-нибудь? — допытывалась я, пылая от негодования.
— Я? — переспросил Талейран, и в голосе его послышалось полное пренебрежение. — Ничего. Когда Наполеон завершил свое словоизвержение, я попросту повернулся к нему спиной и вышел. Весьма прискорбно, что он так плохо воспитан.
— Выходит, вы выслушали все это и не сказали ему ни слова! — воскликнула я. — Вы не схватили каминные щипцы или что-нибудь другое и не треснули его по голове?
— Эх, — Талейран устало вздохнул. — Я подумал об этом, но… — Он обезоруживающе улыбнулся. — Но мне было лень.
После этого заседания Талейран впал в немилость у императора. Он был лишен своего поста главного гофмейстера, и теперь за ним сохранился лишь ничего не значащий титул «вице-выборщик». Фуше сохранил свою должность и расположение императора благодаря тому, что сумел отвести от себя подозрения и возложить ответственность целиком на Талейрана. Он оказался бесхарактерным человеком — слугой своего господина.
Нет, далеко не каждый человек обладает такой выдержкой, спокойствием и самообладанием, как Талейран. И еще мне нравилась его врожденная гордость. Но я уже ничего не могла поделать — мне надоело унылое существование в Париже, где казалось, будто нигде ничего не происходит; надоели люди, которые все знают, но помалкивают, позволяя наступать себе на горло и вытирать о себя ноги, словно о коврики перед дверью. Я стала подумывать об отъезде. В Париже я уже сделала все, что могла. Талейран не обладал теперь влиянием, которое я могла бы использовать во благо, ему самому приходилось терпеливо ожидать перемен к лучшему. Фуше мне сейчас уже не следовало опасаться — в сложившейся ситуации он предпочитал делать вид, что не знает меня, не задавал больше никаких вопросов и не ждал ответов. Я решила покинуть Париж весной.
На Корсику мне не хотелось возвращаться раньше, чем я осуществлю свою вендетту. Вернуться в Англию я не имела возможности — прорываться туда через морскую блокаду было сейчас очень опасно; к тому же подобное морское путешествие вполне могло продлиться целый год или даже больше. Ну что ж, тогда обратно в Россию! Узнав об этом, князь Долгорукий пришел в буйный восторг. Он то и дело распевал русские песни, пил водку вместо коньяка, Потом разбивал о стену вдребезги свой стакан и даже рыдал от счастья.