Выдвинутые условия показались Наполеону столь унизительными, что он несколько дней не мог решиться подписать этот документ. В состоянии полного отчаяния он даже пытался отравиться, но начавшаяся рвота спасла его. В конце концов, терзаемый сильными болями в желудке, он все же подписал свое отречение. Затем с унылым видом принял к сведению заявление Марии-Луизы о том, что ее отец-император не позволяет ей видеться с супругом, а тем более ехать вместе с ним на остров Эльба. Наконец, ему осталось лишь забраться в самую обыкновенную дорожную карету и в сопровождении четырех союзнических стражей отправиться в дорогу. Теперь этому человеку, который в течение некоторого времени называл себя властелином мира, предстояло поселиться на крошечном островке, ставшем отныне его «вотчиной».
Подробности его жизни там не представляли для меня интереса. Главным для меня было сейчас то, что с Наполеоном покончено. И я сделала все возможное, чтобы это произошло. Я осуществила свою вендетту. Хотя Наполеон продолжал жить, он все равно был уничтожен. А ведь это он угрожал уничтожить меня!
Наконец-то я обрела свободу. У меня не было больше никаких заданий, миссий, поручений. Теперь я вполне могла жить, как мне захочется и где заблагорассудится. А мне сейчас хотелось жить в Париже — и именно в качестве леди Сэйнт-Элм. Я сказала князю Долгорукому, который из-за своей раны остался в Санкт-Петербурге, все как есть:
— Нам придется расстаться, дорогой мой. Хотя я была очень счастлива с тобой в России, я все равно оставалась гостьей в чужой для меня стране. Не знаю, буду ли я жить в Париже, вернусь ли в Англию или на Корсику. Я только чувствую, что здесь мое время истекло. Мне лучше уехать сейчас, пока все еще так прекрасно. А потому я говорю тебе «до свидания» и надеюсь, что мы еще когда-нибудь встретимся — в Париже или где-нибудь еще.
Мы оба почувствовали боль и горечь расставания, которая оставалась с нами всю ночь — нашу последнюю ночь вместе.
Дружеские отношения сохранились у меня со всеми мужчинами, которым суждено было сыграть какую-то роль в моей жизни, со всеми, кроме Наполеона. Князь Долгорукий тоже остался мне другом, а когда я приехала в Париж, меня встретил другой мой друг — Талейран. Оказалось, что все эти годы он сохранял для меня тот небольшой белый особняк на площади Парк-Монсо. Здесь уже была моя горничная Лизетт, и, едва приехав, я сразу же оказалась в домашней обстановке. Я снова вступила во владение зеленой гостиной, через открытые окна которой доносилось почти уже осеннее благоухание роз, и маленьким садом с красивой тонкой березкой. Теперь я опять стала хозяйкой спальни, за строгими панелями которой скрывались нескромные свидетели наших ночных удовольствий. И мы с Талейраном не замедлили возобновить знакомство со всем, что скрывала в себе эта заветная комната.
Мы рассказали друг другу о том, чем занимались и что видели за прошедшее время. Талейран пригласил меня поехать вместе с ним в Вену, чтобы присутствовать на конгрессе, с помощью которого, как это планировалось союзными державами, новый политический порядок должен был прийти на смену хаосу, царившему в Европе в наполеоновские времена. Но я с улыбкой отказалась от этой идеи.
— Я не хочу больше слышать о политике, мой друг, — сказала я. — Тогда я боролась с Бонапартом, а сейчас от него осталась только тень. Та политика, что делается сегодня, уже не представляет для меня интереса. Теперь я наконец-то хочу начать беззаботную жизнь, при которой мне не придется взвешивать каждое свое слово и не надо будет тщательно обдумывать и планировать каждый свой шаг. Мне хочется жить сегодняшним днем, не заботясь о сборе ценных сведений и о приобретении нужных знакомств. Я хочу ходить к портнихе или еще куда-нибудь, но отнюдь не на секретные политические дискуссии. Хочу ездить на прогулки в Булонский лес, а не встречаться с тайными курьерами. Хочу быть веселой, раскованной, без всякой оглядки. Хочу иметь собственные причуды, вместо того чтобы угождать прихотям других. Приходить и уходить, когда захочу, не подслушивая других и ни за что не отвечая. Иными словами, я просто хочу жить.
Талейран нежно поцеловал мне руку.
— Мадам, я понимаю вас и тем не менее весьма сожалею о вашем решении. Пожалуй, стоило бы соблазнить вместе с вами участников Венского конгресса — тем самым мы бы доказали, что французская дипломатия, в конечном счете, могущественнее бонапартовской силы оружия. Это увенчало бы славой нас и еще больше скрепило бы наши с вами отношения.