Я с ужасом наблюдаю это зрелище. В городе идут грабежи, и никто этого не запрещает, поскольку ограбленные боятся сопротивляться или даже пожаловаться. Всем горожанам приказали собраться на главной площади. В толпе оказалось много патриотов, которые объявили, что их подвергали когда-то преследованиям. Когда их попросили указать на этих врагов революции, каждый из них отыскал своих личных врагов или кредиторов. И последних тут же хватали и казнили. Продолжалось все несколько дней. Так была утолена всеобщая жажда к мщению.
Я перечитывала это письмо и никак не могла понять Наполеона. Как можно было «с ужасом наблюдать это зрелище» и ничего не предпринимать, чтобы остановить этот кошмар? Как мог он служить делу, которое считал праведным, и мириться с несправедливостью? Разумеется, его участие в этом деле не осталось незамеченным. Он проявил себя в битве за Тулон, добился наконец успеха и был удостоен звания генерала.
Поступавшие из Тулона сообщения произвели на обитателей булочной-пекарни угнетающее впечатление. Ладу колотил тесто так, словно перед ним были революционеры.
— Звери! — кричал он. — Дьяволы в человеческом обличье! Мне и в самом деле хочется запечь в хлебе мышьяк и потравить этих мерзавцев. — Ладу говорил, размахивая в воздухе облепленными тестом руками. — Морис не должен выходить из своей комнаты. Если кто-нибудь спросит, он уехал из города к своей матери. Феличина, ты будешь относить ему пищу. Только не подходи к окну, и пусть он тоже не подходит. Если кто придет, зови меня. Смотри, не открывай дверь сама. Мы все рискуем теперь жизнью.
Морис лежал на кровати, уставившись в потолок. Я поставила поднос с едой на столик у кровати.
— Все бесполезно, — произнес он. — От них не уйти. Это все равно что получить жизнь взаймы. Я уже ни во что больше не верю. — Он закрыл глаза в изнеможении. — Самого Бога уже нет. Ушел в бесконечность и предоставил нас страшной участи, отдал мир на растерзание.
Лицо Мориса покрыла серая бледность, его тонкие губы побелели. Я подошла, нагнулась и поцеловала его. Это был нежный поцелуй, но, как только наши губы соприкоснулись, он превратился в страстное, жадное проявление жизни. Морис обнял меня. Он целовал меня с отчаянием, так, словно я могла дать ему безопасность и уверенность в том, что он будет жить. От его объятий по моему телу пробежала горячая волна, в жилах заволновалась кровь; моя кожа остро ощущала каждое его прикосновение. Меня охватило страстное желание. Не знаю, какой мужчина пробудил во мне это страстное влечение, но помню, что в тот раз я уже была готова поддаться искушению.
Голос Ладу, донесшийся снизу, из булочной, привел меня в чувство. Он громко и настойчиво звал меня. Я отстранилась от Мориса, привела в порядок платье, поправила волосы. Морис смотрел на меня сияющими глазами. Его губы раскраснелись от поцелуев. Он счастливо улыбался.
— Я люблю тебя, Феличина, — сказал он шепотом. — Ты моя надежда и моя жизнь. Ради тебя и рядом с тобой я смогу пройти через что угодно.
Я молчала, смущенная. Теперь, когда я оторвалась от его губ и освободилась от своих эмоций, он снова стал для меня просто Морисом, которому я сочувствовала и хотела помочь.
В последующие несколько недель я избегала оставаться с ним наедине. Ведь я не могла рассчитывать на то, что Ладу каждый раз будет вовремя окликать меня, а на собственное благоразумие не приходилось рассчитывать.
В наступившем новом году вернулся Наполеон, уверенный в себе и доказавший свои способности молодой генерал, в столь же потрепанном мундире, что и раньше. Он ворвался в наше подвальное пространство, словно стихия, и моментально занял место старшего в семье. Теперь, когда он был здесь, каждый ощущал на себе эффект его присутствия. Я не стала исключением. Любые мои замечания и подозрения на его счет развеялись как дым. Ему достаточно было взглянуть на меня своими светлыми глазами, нежно улыбнуться мне, и все эти обвинения исчезли без следа под магическим влиянием его личности, то ли продолжавшей, то ли вновь начавшей очаровывать меня.