- Все-то ты врешь, Варька.
Но больше не расспрашивал. Повел за собой.
Вероятно, он занимал важную должность. Когда мы выходили из управы, все ему козыряли и даже выкрикивали "хайль!". Он отвечал быстро, заученно, не обращая внимания на встречных.
Мы шли по окраине города, к выставке, где за проволокой остались Алик и тетя Катя. Шли вдвоем, никто не мог подслушать наш разговор, и я решилась:
- Павлуша, - спросила я, глядя себе под ноги, - ты не думаешь, что может все перемениться? Придут наши...
Он замедлил шаг, ответил, тоже не глядя на меня:
- Германские войска уже за Смоленском... Драпают ваши, как зайцы.
- Паша! - Я схватила его за руку. - Уйдем... Еще не поздно...
- Куда? К партизанам? Нет уж... хватит. Набегался я по лесам, наголодался. Да и лозунг их мне известен. "Смерть предателям!" Моя очередь первая. Я ведь давно врагом зачислен. Теперь кто кого... А ты знаешь, где они, партизаны?
Я правду сказала:
- Откуда мне знать? В лесах где-нибудь... Если б ты согласился...
Павел улыбнулся:
- Хоть бы и знала, не скажешь. Уж такая ты... Милиционер в юбке. А мне их искать незачем. Не по пути. Что у нас, что у вас - разный квас... Слушай, сестренка. - Он осторожно снял мою руку, сказал тихо, но строго: - Ты меня не агитируй, эту чушь выкинь из головы и разговор наш забудь. Хочешь, устрою тебя переводчицей в волостную управу? Ты ж немецкий учила. Шпрехен зи дойч?
Я ответила, будто не было между нами только что сказанного. Не было и прежнего Павла. Передо мной стоял немецкий офицер. "Что ж, он прав, подумала я, - каждому свое". И по-своему ответила:
- Как прикажешь... Хотела сперва домой сходить, в Михалевичи.
Павел отмахнулся:
- В Михалевичи вместе скатаем, дай срок.
- Спасибо, мне бы сейчас сына забрать и эту женщину... я пока где-нибудь устроюсь, а потом уж...
- Яволь, - согласился Павел и, велев подождать, ушел к воротам лагеря, большой, сильный... В нем всегда была сила, которой я покорялась, и сейчас она прорвалась ко мне сквозь немецкий мундир. Прорвалась всего на минуту, в суровой, накопившейся озлобленности и горькой обиде.
Согласись, мне было над чем задуматься.
Оставшись одна, я медленно подошла к ограждению.
Там все еще сортировали людей. Очевидно, определяли на работу. Одних выстраивали по четыре в ряд и под конвоем уводили куда-то. Другим раздавали лопаты, заставляли рыть траншеи вдоль ограждения. Лагерь укреплялся. Покрикивая, прохаживались немецкие солдаты и полицаи. Прибывали новые партии колхозников. Пешком и на грузовиках. Их ставили в очередь к писарю. Оттуда доносились то плач, то просьба отпустить к малым детям.
Солнце, яркое утром, закрылось серыми тучами, отчего весь лагерь стал еще тоскливей, еще безнадежней. На дороге вспыхнули фонтанчики пыли, и сейчас же словно горох рассыпался по жестяной крыше главного павильона. Спасаясь от дождя, люди побежали под навесы, но полицейские закричали на них, прикладами загоняя на середину площади. Поднялся шум. Немецкий автоматчик дал короткую очередь в воздух, и все затихло. Все вернулись на свои места. Только еще ниже опустили головы, теснее прижались друг к другу.
Солдаты размотали пятнастые, никогда нами не виданные плащи, углами свисавшие с плеч. Офицеры надели заблестевшие на дожде резиновые пальто и сразу резко выделились из серой толпы.
Люди молча двигались туда, куда им приказывали.
Поверишь, хотя позже я видела картины намного страшней, нельзя даже сравнить, но эти первые, сжавшиеся, голодные подневольные люди запомнились сильнее других. Меня словно толкнуло что-то в самое сердце. Что-то сделалось со мной... Будто хлынуло на меня вместе с дождем их унижение, горе... Даже когда Катерина Борисовна вывела за ворота Алика, прикрыв его платком, и Алик бросился ко мне с криком "Мама! Мамочка!..", не испытала я полной радости.
Прижала сына к себе, а все смотрю туда, за проволоку. Катерина потянула меня за плечи.
- А Павел? - спросила я, ожидая, что с ними выйдет мой брат, и тут же подумала: "Зря спрашиваю. Катерина-то еще ничего не знает о Павле, и, может, ей пока ничего не нужно знать. Оказалось, знает.
- Брат твой, - сказала она, глядя в сторону, - задержался... Дела у него. Велел далеко не отходить и завтра явиться... Нам надо зараз на ночь устраиваться. На виду не болтаться.
Нам действительно надо было побыстрей уйти от лагеря, от лишних глаз. Заспешили через дорогу, к видневшимся за выгоном старым сараям. Там и заночевали.
Проснулась я от грохота. По новому шоссе, совсем близко шли немецкие танки! Шли свободно, с зажженными фарами, никого не боясь. Шли на восток. Они гремели, скрежетали по камням, переворачивали душу мою. Хоть криком кричи... Была бы я одна, бросилась бы, поперек дороги легла... Не было сил. Господи, была б я одна... Грохот отдалялся, колонна уходила по шоссе.
Алик и Катерина Борисовна спали, а я лежала, открыв глаза. Мысли темней темного: "Как жить? Как мне жить дальше?"
Слышу, Катерина Борисовна завозилась. Что-то шарит вокруг. Я прикрыла глаза, прикинулась спящей. Не хотелось мне ни спрашивать, ни говорить ни с кем, ни советоваться. Надо самой до какого-то решения добраться... Но что делает Катерина Борисовна? Потихоньку слежу, как в щелочку подсматриваю. Вот она собрала свои тряпки, связала в узелок. Потом опять развязала, достала теплый платок, укрыла им Алика и всхлипнула: "Спи, малыш... Спи, парашютник мой дорогой..." Вроде прощается... Уж не собирается ли уйти от нас? А может, и еще чего хуже. Ко мне подошла, я зажмурилась, постояла молча и на цыпочках отошла. Ворота скрипнули. Я к воротам. Вижу, пошла Катерина не к городу, а в сторону леса. Быстро пошла, вот-вот в овраге скроется.
Отчего она бросает нас среди ночи? Шли, шли вместе и вот тебе раз... Нет, думаю, не дам ей так уйти. Пусть объяснит. Окликнуть боюсь, мало ли кто может услышать? И Алика одного бросить страшно, а она все дальше уходит... Что ж тут раздумывать... Я побежала за ней.