Спектакль сорван. Аплодисментов не будет. Это понимает и офицер. Пора кончать, пока не разбежались остальные. Он быстро хлопает в ладоши.
Короткий скрежет... Волна грохота и звона прокатилась по камням мостовой...
- Эн-де! - кричит офицер. - Хайль Гитлер!
Ему отвечает нестройный хор военных и штатских.
Хромой человек смотрит сквозь редкую цепь автоматчиков на пьедестал. Уже никто ничего не загораживает... Вокруг упавшей фигуры столпились немцы. Они поздравляют офицера-распорядителя. Тот вытирает голый череп и вытягивается перед наведенными на него аппаратами. Бургомистр, смяв шляпу в руке, тычет ею себе в грудь, оправдываясь перед гестаповцем.
Хромой человек, все еще улыбаясь, стоит прислонившись к стене.
IV
Варвара Романовна:
Утром Владислава Юрьевна, та самая пани докторша, которая устроила меня санитаркой в больницу, принесла "Белорусскую газету". Обыкновенный фашистский листок. Не помню, кто его редактировал. Я вообще тогда газет не читала. Нельзя было мне, простой санитарке, интересоваться газетами. Иной раз так хотелось почитать, узнать, что на белом свете творится, а нельзя.
Значит, приглашает нас Владислава Юрьевна к себе в кабинет, в дежурку в конце коридора. Кладет на тумбочку газету и объявляет:
- Мне приказано ознакомить персонал с важнейшими событиями... Вчера в городе Минске, по распоряжению гаулейтера господина Кубе, снят с постамента и отправлен на переплавку в Германию памятник Ленину.
Владислава Юрьевна замолчала, обводя нас строгими, прищуренными глазами, словно выискивая кого-то среди собравшихся. Набилось нас много, стояли даже в дверях. В дежурке тесно и душно. Мне еще ночью на работе было то душно, то холодно, кружилась голова, и теперь, когда я смотрела на своих новых подруг, медицинских сестер, санитарок в грязных халатах, на их лица, либо опущенные вниз, либо невесть зачем поднятые к потолку, меня снова качнуло, все слилось в какую-то неживую, бесформенную массу. Я прислонилась к косяку двери.
Тиф...
Этого надо было ожидать. Не я первая, не я последняя. Ведь у нас не было ни знаний, ни опыта ухаживать за тифозными больными, а рук не хватало. Городские власти беспокоились только о списках умерших...
Потом мне рассказывали: я все рвалась убежать. Найти их хотела. И еще просила вызвать телеграммой Иосифа или письмо написать ему.
А куда писать?
Адрес-то был простой. Да от Варвары далекий.
"Полевая почта №..." Вот и все, что надо было написать на тугом треугольнике аккуратно сложенных листков бумаги.
Маленькое, без марки письмо опущено в обыкновенный почтовый ящик где-нибудь в Сибири или за Уральским хребтом. Казалось бы, ну как ему не затеряться на дальнем пути среди тысяч других таких же "самоделок" и солидных больших конвертов, оклеенных марками и скрепленных печатями, сданных под расписку и под расписку получаемых...
А гляди-ка, не затерялось. И что удивительно, редко когда, очень редко не доходило письмо до бойца. И часть его уже который раз сменила позиции, и сам он со взводом загнан бог знает куда, а полевая почта находит.
Тут надо сказать спасибо связистам. Не подвели, на совесть работали. За то и встречали их в каждой роте, как долгожданных друзей. Встречали кто с радостью, а кто и с тревогой. Но человека, безразличного к приходу почтаря, уж где-где, а на переднем крае вряд ли можно было найти. Примчится замерзший, голодный связист на попутной машине или пешком придет, а то и ползком приползет, тут его и согреют из доброй фляги.
Взберется почтарь куда-либо повыше, запустит руку в сумку, и начнется игра в лото. Только вместо цифр выкрикивает он фамилии. Осторожно выкрикивает, не торопясь оглядывая собравшихся... Знает, что включилась в эту игру "курносая", незримый игрок... Тут и обмануть кого не грех...
- Селиванов?
- Здесь. Который?
- Александр Кузьмич.
- Он самый... Давай.
- Перепеченко Онуфрий... - Смешная фамилия, да и имечко тоже не рядовое. - Ну, Перепеченко?
Молчат. Объяснять нечего. Есть в сумке особое отделение. Лежат там тихие, никем не раскрытые письма. Теперь и Онуфрию... Вечная слава ему.
- Васильев Дмитрий?
- Давай, давай... Здесь пока что...
- Сысоев Марат, Пантелеев Аркадий...
Редеет кольцо. По углам в землянках и блиндажах, отвернувшись от всех, присев на корточки, беседует солдат с глазу на глаз со своей дорогой или с братом, с отцом-матерью. Пока еще не нужны ему ни свидетели, ни советчики. Долго читает, потом оглянется на товарищей и, словно бы удивившись, с радостью сообщит:
- Новую ферму отгрохали... Ну и бабы...
Или:
- Сменили-таки нашего лодыря... Давно пора, теперь дело пойдет.
Возле почтаря топчутся обойденные.
Робко просят:
- Может, завалилось куда? Вон у тебя сумка какая лохматая.
- Нет, дорогой, у нас не завалится... Тебе пишут еще, потерпи...
- Значит, нет... А это кому?
- Кагану, политруку... Что от него, что ему - больше всех... Он где сейчас?
- Где ж ему быть? С кем-нибудь семейные дела обсуждает, раз почта пришла... Значит, все эти открытки ему одному?
- Не завидуй. Видать, и на этот раз все то же самое...
И прошлый, и этот раз все одно и то же. Эвакопункты, городские исполкомы, сельсоветы словно сговорились отвечать политруку Кагану одинаковыми словами: "Не прибывали...", "Не числятся...", "Не проживают..."
Поздно вечером в холодной землянке, накинув на плечи полушубок, политрук пристраивается возле коптилки. На коленях стопка открыток, и на каждой надо написать одно и то же:
"Прошу сообщить местожительство Каган Варвары Романовны и сына Александра, эвакуированных в 1941 году из Белоруссии".
На застланных соломой досках лежит командир роты. Он глядит на своего политрука, на его слабо освещенный профиль с нависшим клоком густых, давно не мытых волос, на широкие, согнутые плечи, на всю его ладно скроенную фигуру и думает:
"Мужик что надо... У такого небось и жена хороша, вот и тоскует... Пишет".
Он знает всю историю политрука и то, как застрял Каган в воинской части, попав, можно сказать, в самое пекло, и как звонил повсюду, просил помочь семье выехать...
- Слушай, Иосиф, ты которую сотню заполняешь?
- А что?
- Да так. Видение было мне, будто ты только вторую тысячу начал, ан как раз объявилась и женка и сын. В полной боевой готовности.