- Спросите Варвару Романовну, как начала она свой путь к миру?
Варвара была, можно сказать, именинница. На нее смотрели, к ней протягивали бокалы. Никто не просил ответить на вопрос председателя. Да она и не стала бы рассказывать на таком собрании. Но, как потом объяснила Варя, все всколыхнулось, издалека вернулась когда-то услышанная строчка стихов:
"Подобрав железные когти, черные птицы летят на восток..."
Строчка не уходила. Она вертелась и вертелась, как бы повторяясь на выщербленной пластинке. Уже отзвенели бокалы, загремели стулья вставших гостей. В чайной стало тесно и шумно, а...
"Черные птицы летели на восток..."
Варя потянула меня за рукав.
- Уйдем... Сейчас они начнут расспрашивать, а при всех не хочу.
Я увел ее от людей. Мне нужно было, чтобы она вспомнила. За тем и приехал сюда.
На тихой вечерней улице Варя смотрела на небо. Вверху струя холодного воздуха гнала темные облака. Они, как тени, неслись к горизонту и там окрашивались багрянцем заката.
- Небо в клочья разорвано свистящими бомбами... Господи, неужели не будет конца?..
Прошептала Варвара или мне показалось?
- Что ты сказала?
- Это я записала в своем дневнике... так оно началось.
- Интересно... Что же ты еще там записала?
- Вот про птиц этих... Дай-ка вспомнить... Ну да, черные птицы летели на восток. За ними ползла багряно-дымная тень. От нее нельзя было спрятаться. Она не имела границ... Я подумала: "Ей не будет конца". Возможно, тогда и думалось и говорилось иначе, но записала я так, невольно подражая прочитанным книгам.
Тебе покажется это наивным, мне же непременно надо было закрепить все на бумаге. Казалось, никто, кроме меня, не сумеет передать ни моих чувств, ни врезавшихся в память подробностей. Хотя они, быть может, и не так уж важны. Каждый ведь видел по-своему.
Я, ты же знаешь, преподаватель литературы - невеличка синичка, да тоже птичка - решила записать свои муки, как повесть...
Потом устыдилась: какой я писатель? Об этом и говорить не стоит.
- Говори, говори, как записала и как сейчас вспомнилось. Не пером, а умом... Значит, тебе казалось, не будет конца?..
- Да, конца грохоту тяжелых камней, когда стены домов вдруг теряли свой вес, как в сновидении, всплывали на облаке пыли и рушились, глуша человеческий стон... Страшно...
Помню, днем, при солнце, выли собаки. А в полях цвела рожь. Бледно-желтая пыльца осыпалась на плечи идущих.
Легче бы идти по дороге, да самолеты там не пропускали живых. Черные птицы разворачивались и заходили второй, третий раз, находя даже ползущих в кюветах.
Жалко стало детей... Им-то за что эти страдания?..
Варвара умолкла.
- Говори. Пожалуйста, говори!
- Да, да, - продолжала Варвара. - Пробирались во ржи. Шли по беспутью, к погибели своей. Думалось, вон там, за лесом, за речкой, где бьют батареи, ждут наши. Они защитят. Посадят в машины и увезут. Там все подготовлено, о всех подумали... За лесом, совсем уже близко от переправы, кончилась наша надежда. Сквозь паросник донесся чужой, громкий смех. Чужая команда. Я первая услыхала и не могла сдвинуться с места.
"Опоздали" - как приговор прозвучало это слово для всех, кто пришел в лес.
- С тобой шли люди?
- Шли люди... Их было немного. Соседи, знакомые. Поверишь, я смотрела на них и не узнавала. Никогда раньше не видела такого выражения лиц.
Накануне, при первой бомбежке, многие побежали в лес прятаться. С ними и я. Не могла я оставаться в доме одна с маленьким сыном. Мой муж, секретарь райкома, не возвратился из воинской части, куда срочно был вызван третьего дня.
Лес спасал нас, но не давал покоя. Весь день и всю ночь голосили женщины, глядя на вспыхивающие пожары, гадая, в какой части города упала бомба, чей дом горит. Никто не сомкнул глаз. Даже дети. Утром, измученные, еще не зная, что уже обездолены, мы потянулись домой... Тебе приходилось видеть утро после бомбежки в покинутом городе?
Бесчеловечная пустота... Где-то есть еще люди. Не все убиты, не все успели скрыться. Но те, кто затаился среди камней, за глухими заборами, за плотными ставнями уцелевших домов, не подавали признаков жизни. Тихие, крадущиеся силуэты. Никто не окликнет, никто не скажет: "День добрый".
Так длится первый час или два. Потом вспыхивают голоса. Кто-то ищет родных, кто-то зовет на помощь...
На нашей Зеленой улице было тихо. На двери моего дома белел листок бумаги. Я обрадовалась: думала, Иосиф вернулся, оставил записку. Записка была не от него.
"Срочно собирайтесь в райком. Семен Иванович велел лишнего не брать. Машина уходит в шесть часов".
Было уже половина седьмого.
Райкомовский сторож сказал, что Семен Иванович, наш второй секретарь, единственный, кто из начальства в эти дни был в городе (остальные уехали в область на совещание и по колхозам), ждать больше не мог. Погрузил архив и отбыл. Вернется ли? Неизвестно.
Помню, по коридорам пробегали люди, не обращавшие на меня никакого внимания.
Дверь в кабинет мужа, обитая черной клеенкой, распахнута настежь. На полу рваные, затоптанные папки, бумаги. Железный ящик, служивший сейфом, раскрыт.
Тогда, в кабинете, вдруг развернулась передо мной вся моя жизнь. Будто дошла я до крутого обрыва и с его высоты заглянула в глубокую реку, а на дне ее бьются прозрачные ключи. Звонкие, веселые ключи моего детства...
Я же была озорной. Первая на деревне заводила. Что песни петь, - без песни я, кажется, и дня бы не прожила, что с хлопцами в чужой сад по яблоки или ночью на озере бредень тянуть - везде первая. Мальчишкам не уступала. Честное слово, где пострашней да азартней - там и я. Ни одной драки не пропускала. Бывало, задерутся спьяну мужики, колья из тына повыдергивают, не подходи!.. Все по дворам прячутся, одна я смело иду.
Мать увидит, в смертном страхе кричит:
"Спасите, Варьку сейчас убьют!"
А я вскочу между дерущимися, за руки хватаю.
"Звери вы, говорю, ненасытные! Детей своих пожалейте. Вас же в тюрьму заберут..."
Бог знает, что говорю, а сама плачу. И никто меня ни разу не тронул. Только отец добежит да ремнем или лозиной огреет: "Каб не лезла, куды не просят... Нехай сами себе дурные лбы разбивают".