Громкий, как взрыв, удар бубна оборвал мои размышления. Оркестр заиграл "Ди фане хох!". Блоковые скомандовали: встать! - и мы уже начали подниматься, но комендант замахал руками: "Зитцен! Зитцен!"
Толпа стоящих пленных была бы плохим фоном для того, что сейчас разыгрывалось. Немецкие чины подняли пивные кружки и сделали несколько шагов к группе шахтеров, организаторов праздника.
Тут я увидела дядюшку Жака, и механика транспортера, и других знакомых мне коммунистов. У них тоже были кружки в руках.
К шахтерам подошли хозяева шахт. Засуетились фотографы...
Я все еще ждала, что шахтеры не пойдут на эту инсценировку, не поддадутся на провокацию... Однако ни дядюшка Жак, ни другие товарищи не отвернулись, не выплеснули пиво на землю. Они ответили на приветствие хозяев, подняв свои кружки: "Прозит!"
Надо полагать, получилась неплохая фотография дружеской встречи хозяев и рабочих в день праздника.
На скамьях кто-то даже зааплодировал. Маша шепнула мне:
- Ну, что ты скажешь?
Что я могла сказать? Их праздник, им и кадриль заводить... А может, французы хитрят с немцами? Не так-то прост этот дядюшка Жак...
Франсуа:
Ого! Совсем не прост был наш maitir di pleisir*. И если дядюшка Жак велел ничего не менять в программе, он знал, что делал. Хотя поначалу было неясно, кто кого перехитрит. Мне тем более. Мое дело - концерт. Тут я не хотел, как говорится, пускать вагонетку под откос.
______________
* Устроитель празднеств (франц.).
Я готовил артистов в старом бараке за эстакадой, в комнате для полицейских. Туда отвел и мадам. Можно сказать, сам толкнул в объятия злодея. Я говорю о длинноногом. Ну кто мог ожидать, что именно там его логово?..
Люба:
Погодите, да погодите вы, Франсуа... Еще до встречи с Шарлем кое-что произошло. Когда меня привели в эту комнату, никого, кроме двух заключенных французов - парикмахера и костюмера, - там не было.
Маленький парикмахер, опершись на спинку стула, крутил в руках плойки и молча ждал. Костюмер обошел меня, смерив каким-то жалостливым взглядом, и швырнул платье. Прямо скажем, прославленной французской любезности я у них не заметила. Оно и понятно, не к таким клиентам привыкли парижские мастера. Это меня немного развеселило. Получили дамочку из вшивого будуара. Я могла еще и покапризничать: "Ах, не так локон кладете, челочку слишком подрезали... Потуже затяните корсет..." Интересно, что бы тогда мастера подумали обо мне? Может, так бы и пошутила, если бы праздник был праздником, как нам хотелось... Мне было все равно, что они думают. Могу и так выйти, как стою. Могу и вовсе не выходить. Только на один момент, когда я развернула платье с большим декольте, с легким запахом духов и пропотевших подмышек, вспомнила о своих нарядах. Далеко не парижских, но когда-то вызывавших столько волнений, столько простой женской радости...
Привел меня часовой-власовец. Молодой чернобровый хлопец. Он толкнул боковую дверку и кивнул мне. Там я должна переодеться. Пока проходила, шепнул:
- Швидко* вас у неметчину... Чуешь, сэстро?
______________
* Скоро (укр.).
Я чула, с самого утра чула недоброе... В неметчину, в Германию. Почему-то я сразу поверила конвоиру... Не отбить нас партизанам. Мы окружены, связаны. Наша судьба решена... Сегодняшний день - только насмешка над наивной мечтой.
Мы слыхали о Бухенвальде, Дахау, Равенсбруке... Вот что нас ждет...
Я машинально снимала с себя рабочую робу, думая не о том, что мне надо переодеться для выступления, а что, может быть, очень скоро меня заставят раздеться в предбаннике, уже пахнущем газом. Остригут волосы. Эти вот волосы, которые сейчас ждет лучший парикмахер Парижа... Я провела руками по волосам, по груди, словно прощаясь со своим телом... Швидко... Чуешь, сэстро?.. Я вздрогнула и оглянулась, будто не сама с собой заговорила, а кто-то был рядом. В маленьком мутном окошке задней стены каморки увидела глаза и застывшую улыбку. Я стояла голая, и на меня смотрел мужчина. Может быть, это мой конвоир, власовец? Нет, это был не он...
Франсуа:
Не сомневаюсь, то был длинноногий Шарль. Он давно уже следил за мадам. Я это заметил. Это был он? Ну, кто же еще?.. Разве настоящий мужчина стал бы пользоваться беззащитностью женщины?
Мужик, чурбан неотесанный... Хотя тут кое-что можно понять... Она была хороша. Одну минутку, мадам. Если говорить, то говорить все. Не один длинноногий или я видели, как вы поднялись на эстакаду в том, немного свободном - вы были худы тогда, - но очень идущем вам платье. А прическа? Вы помните, какая была прическа? Малыш постарался. Для него это было делом чести, как бы его личное выступление. Назло Индюку, заставлявшему Малыша подстригать его рыжие патлы. Помните, как я объявил ваш номер и все это приняли за шутку? Я сказал: "Выступает мадам Любовь..." И перевел ваше русское имя на французский и на немецкий. После уж никто вас не называл иначе. Да, это было эффектно. Гитарист, аккомпаниатор, просто ахнул от удивления и не смог взять аккорда. Вы помните?
Люба:
Помню, все помню... Только гитарист не взял аккорд не потому... Я запела другую песню. Не ту, о которой раньше условились.
До последней секунды не знала, что петь. Мне уже было ясно, что из лагеря нам не вырваться, что нас угонят в Германию. Первой мыслью было вернуться к начальному сговору - запеть советскую песню. Пусть подруги поддержат... Но они не ждут ее. Знают, что нам запретили. Они ждут другого. Ждут "Вальс Клико"... Дать бы понять им... Крикнуть: "Чуетэ, сэстры! Нас угоняют в неметчину!" Я подумала об этом не по-русски и не по-белорусски, а по-украински. Так, как шепнул власовец... Скорее всего, оттого, что он был украинец, слова его, сказанные на близком мне языке, легли болью на сердце. Я вспомнила старую песню. Ее когда-то пели казаки в неволе, покидая родные края. Она показалась мне такой подходящей, такой понятной, как сигнал. Ее не могли не понять, должны были понять сестры мои...
Прежде чем запеть, я крикнула:
- Чуетэ, сэстры? - и тут же запела.