– Позвольте, – говорю, – она же техникум кончила. Имела диплом учительницы.
Горбун усмехнулся:
– А если учительница, отчего не работала в школе?
Признаюсь, так мне стало обидно. Пожалела даже, что начала эту беседу. Видно, не зря люди сторонились горбатого мельника. Какая уж тут «правда-матка». Мы когда только в район приехали, я сразу в школу насчет работы пошла. Оказалась одна свободная должность – завуча. Я конечно бы справилась, но Иосиф не разрешил. Боялся – скажут: «Не успел в районе и ноги обогреть, а жену уже завом пристроил».
Наплакалась я тогда втихую. Всем говорила, из-за ребенка не могу на работу идти, мужа оправдывала. Терпела, а тут не вытерпела. Взорвалась.
– Стыдно вам, – говорю, – даже думать так о покойнице. И ничего-то вы не знаете! Я сама ее диплом в руках держала. И муж у нее не такой, чтобы «заочно»… Он честный большевик… – Осеклась, испугалась этого слова.
Горбун тоже быстро оглянулся по сторонам. Сказал шепотом.
– За Ёсифа Мосеича не скажу, первым сортом мужчина. Что честный, то верно. Так ведь секретарям райкома и положено честными быть.
Уж чего я ему не наговорила, только вижу, мельник мой вовсе не растерялся, а даже как бы обрадовался. Очки снял, ресницами своими густыми хлопает, а в глазах искорки жадные, дескать: «Давай-давай, подсыпай! Перемелется – мука будет!»
– Чего вы тут ходите? Чего ждете? Чужие могилки считаете… Так вот, знайте… скоро дождетесь. Мы за каждую взыщем…
Сказала, что с языка сорвалось, и пошла. Быстро пошла. Он за мной, вприпрыжку, вперед забегает.
– Верно, ох как верно… за каждую взыщем… Дождусь!
– Чего?
Оба мы остановились. Горбун потянулся к моему уху и прошептал совсем другим голосом:
– Распознал вас до тонкости…
– Кого распознал?
Горячность мою как в прорубь окунули, аж сердце зашлось.
– Вас, – улыбнулся горбун. – Именно вас. Не имею чести знать по фамилии, но вижу – наш человек…
Некоторое время мы молча смотрели в глаза друг другу, стараясь проникнуть к самому сокровенному. Потом то ли вернувшееся успокоение: «Все-таки не узнал», то ли неожиданно светлая улыбка и слова «наш человек», а скорее, все вместе – родили чувство доверия. Глаза его, все лицо показались мне вовсе не злыми, даже приятными, умными…
Мы медленно шли между могилок, выбирая пустынные дорожки. Он держал меня за руку и сначала осторожно, полунамеками, после каждой фразы заглядывая в лицо, потом уже без пауз, откровенно и довольно подробно рассказывал мне о прорвавшейся через фронт большой воинской части. О том, как собираются вокруг нее партизаны.
– Все на санях… Автомобили на лыжах и артиллерия… Остановить их невозможно. Прет такая сила. Немцы это скрывают, но мы-то знаем…
Меня не удивила его осведомленность. Не стала я спрашивать, кто это «мы». Задумываться, правду или неправду он говорит, мешала радость. Так хотелось верить… Я прибежала в больницу, с трудом сдерживая возбуждение.
В коридоре о чем-то шептались санитарки. Увидев меня, они замолчали. Ну и пусть, я все равно знаю, ни о чем другом они шептаться не могут… Автомобили на лыжах… на санях партизаны…
Мне надо было успокоиться, я слишком много узнала в один день. Что же я узнала? Прежде всего, меня не узнал человек, встречавший Варвару Романовну… Не такое уж золото была Варвара Романовна, жалеть не о чем. Живет Люба Семенова! Вот она, вся отразилась в неровном осколке зеркала на стене нашей каморки… Честное слово, я видела не себя, другую женщину. Еще несколько дней назад я окрасила перекисью едва отросшие волосы. Стала модной блондинкой. Не для моды, конечно. Перенесенная болезнь изменила меня настолько, что не только горбун, видевший могилу Варвары Каган, но и подруги по больнице забыли, какой я пришла сюда летом. Значит, с этим в порядке. Можно действовать. А с чего начать? Владислава Юрьевна все еще отворачивалась от моих немых вопросов. Никуда из больницы меня не посылала, хотя другим давала поручения и в городскую аптеку, и сходить на чью-либо квартиру.
Я томилась, слыша их шепот, видя на их лицах какую-то тайну. Наконец решилась. Была не была! Пошла одна в город. Шла вроде весело, непринужденно. Улыбаясь, заговаривала с прохожими. Даже хотелось встретить кого-нибудь из старых знакомых. Сердце падало, как на качелях, но я уже не могла остановиться, продолжала раскачиваться. Нарочно заставила себя подойти к первому встретившемуся офицеру. Решила проверить – не разучилась ли я говорить по-немецки.
– Заген зи, биттэ, во гин аптека?
Конечно, я волновалась и произносила слова хуже, чем могла. Офицер засмеялся:
– О, руссише фрау гуд шпрехен…
Сказал тоже с акцентом. Не лучше меня. Он был не то румыном, не то итальянцем. Тогда я еще не разбиралась в их формах. Зачем мне аптека? Да просто так. Надо же было что-то спросить. Пришлось зайти в аптеку. Офицер проводил меня до самых дверей. Вошла. В аптеке старик провизор спрашивает:
– Что вам угодно?
Тут снова меня черт за язык дернул. Ляпнула прямо из детской частушки:
– Дайте мази на пятак, еще сдачи четвертак!
Старик нахмурился.
– Шутила бы со своим кавалером, – он кивнул на дверь.
За стеклянной дверью на улице стоял мой любезный офицер. Ждал. Как от него отделаться? Тут уж не до шуток.
– Говорите, что надо? – строго спросил провизор.
Я нагнулась к прилавку.
– Есть у вас другой выход?
Он внимательно посмотрел на меня и, открыв дверцу за прилавок, улыбнулся.
– Что? Пришла курочка в аптеку, закричала кукареку? Быстро проходи… не споткнись о ящик… Смываешься? В цене не поладили?..
Так вот за кого он меня принял… Ладно, думаю, сейчас вы, папаша, пожалеете об этом. В темных сенях остановилась и тихо, но многозначительно сказала ему:
– Готовьте перевязочные средства… не понимаете? Скоро будем брать Минск. Приказ вам от партизанского штаба.
Старик словно окаменел. В этот миг задребезжал колокольчик у входной двери. Меня как ветром выдуло во двор. Уж не знаю, скоро ли в себя пришел провизор. Мне стало весело. Головокружительно весело. Оказывается, все не так страшно.
Переулками вышла к базару. Какие-то старухи и старики трясущимися руками протягивали ко мне старомодные жакеты и шали, пахнущие нафталином. Я делала вид, что прицениваюсь, а сама торопливо шептала «самые последние новости» и скрывалась еще до того, как старик или старуха успевали закрыть раскрытый от удивления рот.
Поразительно, с какой быстротой работает базарный телеграф. Через какой-нибудь час-другой на противоположном конце города уже мне самой нашептывали то, что я выдумала. Значит, люди ждали, надеялись. Тогда я решила укрепить их надежды, написать листовку, якобы от партизанского штаба… С этим и попалась…
То есть попалась своим, Владиславе Юрьевне. Отругала она меня, как девчонку. И грозила, и стыдила, и предупреждала, что если повторится подобное, то я навлеку большую беду не только на себя, но и на многих невинных людей.
Влетело здорово. Запомнила, как говорится, «до новых веников». И все же вылазка моя дала свои результаты. Я осмелела, убедившись, что по городу можно мне ходить без особого риска. Можно и за город, куда раз в неделю комендатура разрешала выходить за продуктами. Менять «шило на мыло», барахлишко на бульбу.