Степа шагнул к шкафчику с посудой, но Игнат остановил его:
– Спасибо за приглашение, можно сказать, только с этим управился.
Он повесил на деревянный колок у двери шапку, расстегнул полушубок и, присев в сторонке, достал кисет.
В хате пахло теплым хлебом и капустой. Командир с сыном дружно черпали щи из большой глиняной миски. Игнат догадывался, зачем его вызвали, но заговаривать о деле не торопился. Пусть старик спокойно пообедает. Последнее время это не часто ему удавалось.
– Дело, браток, – весело сказал командир, вытирая ладонью короткие белые усы. – На нашей улице праздник!
– Знаю, рацию получили, – улыбнулся Игнат, разгоняя рукой серое облако махорочного дыма. – А где ж зараз эта… Как ее?
– Рация?
– Не… та, что доставила. Молодец баба! Смотри, как проскочила навеселе. Отсыпается небось?
– Да, смелая женщина, – согласился Михаил Васильевич, – только не баба, а товарищ Люба и не отсыпается, а проводит беседу… Годовщина смерти Александра Сергеевича.
– Ну да? Это которого?
– Пушкина. А ты и не знал?
– Ну, как же… – смутившись, словно школьник, ответил Игнат. – Да ведь смертей у нас зараз много…
Михаил Васильевич строго посмотрел на него.
– Зараз?.. Тому сто пять лет, а зараз другое…
Отвернувшись, поднял глаза к потолку, словно прислушиваясь, словно пытаясь услышать, как в соседней хате, где помещалась новенькая школа, в кругу затихших партизан, связная Люба Семенова читает пушкинские строки…
Товарищ Люба:
Нет, не я читала стихи. Эта затея мне казалась ненужной. Честно говоря, я даже забыла, что тогда был день смерти Пушкина. Да и кому тогда было до стихов?
Но командир думал иначе.
– Вы, – говорит, – если не ошибаюсь, литературу преподаете? – Так и сказал: «преподаете», словно я к нему из роно прибыла. – Хорошо бы, – говорит, – с бойцами о Пушкине побеседовать. Особенно с молодыми…
Интересный он был человек, этот командир. Преподавал физику и увлекался поэзией. Похоже, и сам втихую стишки пописывал. Любопытный пример для сегодняшней молодежи… Ученики выделяли его среди других преподавателей. Тянулись к нему. Когда Михаил Васильевич решил в лес уйти, за ним пошел девятый класс.
Организовали отряд «Буревестник». Никто и не догадывался, что под таким гордым именем действует школьная команда, не больше. Однако скоро «Буревестник» оказался на хорошем счету в нашем центре. Командира хвалили. Говорили о нем: «Вот, дескать, как обстановка человека меняет. Раньше директором школы боялся идти, а теперь хоть дивизию подавай».
А он и не менялся. Был хорошим человеком – стало быть, и хорошим учителем, и хорошим командиром. Таким он был и тогда, когда отряд состоял из одних учеников и когда пришли к нему взрослые, появились и взводные и штабные…
Учитель – командир, это не просто. Ему не только надо задание выполнить. Еще надо подумать о том, какими придут его ученики к победе?
– Черствеют ребята, – сказал учитель. Сказал с горечью. Потому и послал меня к ним.
Вот уж не ожидала… Да и ученики, то есть бойцы, эти очерствевшие мальчики, не ждали урока или какого-то экзамена по литературе.
– Что им были стихи? К ним уже дошли слухи о наших подпольщиках, и, как часто бывает, когда рассказывают о чем-то тайном, слухи дополнились воображением рассказчиков. С этим нельзя не считаться. Молодые партизаны хотели видеть во мне бесстрашную, не знающую слабости разведчицу, а я была обыкновенной связной, не лишенной ни страха, ни бабьей слезы…
В просторной хате, заставленной низкими партами для младших классов, собрались здоровые, рослые парни в полушубках, подпоясанных военными ремнями или пустыми пулеметными лентами. С автоматами и ножами у поясов.
Они курили махорку, о чем-то громко спорили, не очень стесняясь в выражениях. Попробуй скажи им привычное: «Здравствуйте, дети!»
Все же, когда я вошла, затихли. Кто на парте сидел – встал. А один белобрысый курильщик цигарку в рукав спрятал и покраснел. Словно его на переменке застукали.
Что ж, так и должны встречать учительницу.
Но, как я уже говорила, ждали они не учительницу. Никогда ученики не смотрели на меня с таким, я сказала бы, жадным любопытством. Мне даже неловко стало. Едва я поздоровалась, высокий, тонкогубый паренек, оглядывая меня с головы до ног, быстро спросил:
– Можно вопрос?
– Сначала давайте познакомимся, – ответила я. – Меня зовут Любовь Николаевна…
– Знаем, товарищ Люба, – улыбнулся парень, – разрешите представиться, – он лихо подбросил ладонь к шапке, – боец отряда «Буревестник» Васькович Аркадий!
– У вас вопрос, товарищ Васькович?
– Так точно. – Васькович шагнул вперед. – Спор у нас, как вы того офицера кончили?
– Какого офицера? – не поняла я.
– Ну, у которого рацию взяли…
– Из пистолета или ножом пришлось? – опережая Васьковича, спросил белобрысый; кажется, его звали Клим.
– Ясно, ножом, – с раздражением отмахнулся Васькович, – все ж было без шума…
– А я говорю – пистолетом! – раздался чей-то уже начавший басить голос.
Ребята зашумели, заспорили. Я подняла руку.
– Тише, товарищи!.. Никакого пистолета, ни ножа у меня не было…
Не могла я им рассказать, как все получилось. Не имела права. Не могла назвать имя Миши Павловича, чешского поручика, он тогда еще оставался у немцев. Я только сказала:
– Мне товарищи помогли.
– Я же говорил! – обрадовался Васькович. – На такое дело в одиночку не ходят!
Тут со всех сторон посыпались вопросы:
– Сколько человек участвовало в операции? Как часовых сняли? Была ли перестрелка и есть ли потери?
Я пыталась остановить их, объяснить, что никто ни разу не выстрелил, даже кулаком не замахнулся, что все было просто… Куда там, они уже не верили. Чувствовали: я что-то скрываю. Васькович так и сказал:
– Тут темнить нечего, тут все свои… Знаем мы, как оно просто – рацию добыть, да еще фронтовую…
– Вон у соседей, – перебил его Клим, – в отряде Буденного, чуть всех своих не положили, когда рацию брали… И сейчас в бинтах ходят, двое ноги поотморозили…
– Не двое, а только Сазон застудился, – поправил Васькович, – он и раньше хрипел, оттого, что валенок не признает.
– Ясно, не признает, – подхватил бас, – он в бутсах ходит, в валенках ему никак невозможно…
– Отчего невозможно?
– Футболист! – с мальчишеской радостью выкрикнул Клим. – Центрфорвард!
Васькович строго взглянул на него:
– Тебе все игрушки. – И почему-то понизив голос, разъяснил: – Он, если, скажем, тихо надо, к часовому подползет и вскочит вдруг. Немец с испугу на момент обалдеет, а Сазон ногой со всего маху…
– Пенальти! В самую точку! – захохотал Клим.
– Фрица в три погибели скрутит, – продолжил Васькович, – тут уж Сазон сверху на нем…
– А от валенка не согнется, – весело подсказали ребята, – валенок мягок… Не тот удар…
Васькович неожиданно ткнул рукой в мои ноги, даже чуть присел при этом.
– И вы, – тихо сказал он, – вроде бы в бутсах… При таком морозе…
Все замолчали, глядя на мои чеботы. Невольно и я посмотрела.
На мне были старые солдатские ботинки, оставленные кем-то в нашей больнице. Мне приходилось наворачивать по две портянки, чтобы они не падали с ног. Но что ж из этого?
– Может, и вы, – с какой-то скрытой надеждой, что ли, спросил Васькович, – может, и вы «футболист»?
Клим хихикнул. Васькович погрозил ему пальцем. Я не поняла, готовилась парнем шутка или в самом деле он думает… Мне сделалось как-то неловко и обидно… Знали бы молодые партизаны, как я радовалась, найдя эти чеботы, как была «холодна роса, а я боса». До слез пятки мерзли, а все стеснялась попросить в отряде сапоги или валенки. Видела: ни у кого лишнего не было… Но Васьковича не интересовало, мерзну я или нет. Он о другом спрашивал.