– Тре бьен!.. Неплохо бы вам на нашем празднике выступить, а?
– Что за праздник? – спрашиваю. – Если именины Гитлера или господина Лаваля, то у меня вот-вот ангина начнется.
Он засмеялся.
– Гитлеру, – говорит, – сам Лаваль подпевает, а вас мы на Барбарин день приглашаем.
У шахтеров ежегодный праздник, день святой Барбары, по нашему – Варвары. Четвертого декабря… Мой день. Я чуть не сказала: меня же Барбарой зовут… то есть Варварой. Хорошо, что Маши не было рядом. Она обязательно обратила бы внимание на то, как я обрадовалась. Открыть свое настоящее имя я все еще опасалась.
– Только ведите себя осторожно, – сказал дядюшка Жак, – никому пока не говорите, даже своим. Надо сначала получить разрешение на ваше участие.
Интересно получалось, люди приглашают меня на праздник, даже не догадываясь, что я в этот день именинница… Но главное не это. Главное – если удастся получить разрешение, меня отпустят на репетиции и я установлю связь с теми, кто по ту сторону проволоки, а там… Где там, я себе не представляла. Воображение рисовало нечто похожее на наш районный клуб, на кружок самодеятельности… Мне так хотелось, чтобы быстрей наступил день Варвары.
Четвертого декабря – это же совсем скоро. Меньше чем через месяц… Сегодня седьмое… Еще каких-нибудь три недели, ну, немножко больше, и уже будет четвертое декабря… Что ж, мы отметим наш праздник несколько позже…
Шахтеры надеются, что получат разрешение. Неужели получат? Да. Франция не Россия. Здесь немцы ведут себя похитрей. Во всяком случае, в этом горняцком районе. Заигрывают с рабочими… Конечно, не с пленными, тем более советскими. Нас они за людей не считали. Даже в лагере, где все, казалось, равны, мы жили в худших условиях… Ну, а вдруг разрешат? Я так боялась отказа, что стала первая выбегать на поверку, первая начинать работу. Вытягивалась в струнку – руки к бедрам, если даже стороной проходила абверка.
Противно, унизительно, но мне нужно было заслужить поощрение, похвалу. Перемена в моем поведении не прошла незамеченной. Зашептались подруги. Начали коситься на меня алжирцы и югославы, работавшие в соседнем горизонте.
На воле и то тяжело, когда от тебя отворачиваются. Да разве можно сравнить? Мы только и держались, что дружбой. Одна за одну. Все у нас было общее. Все делили: и хлеба кусок, и мысли. Подруги мне доверяли, чуть что – за советом ко мне, а теперь чувствую, вроде чужая я им. Хоть бы кто поговорил по душам, может, я и открылась бы, но они по-своему обо мне думали, а я упрямая. Раз затеяла игру, пойду до конца… Мне даже на руку, что вокруг холодок. У тюремщиков такие всегда на лучшем счету…
Видно, без меня наши женщины сумели наладить связь с другими бараками. Предупредили алжирцев. Понять это мне довелось очень скоро. И опять же через мое пение.
Утром, как всегда, дождавшись смены мастера, запел Ахмед. Я вслед за ним. Но, только я запела, Ахмед сразу умолк. Я оглянулась – никого нет. Даже Франсуа еще не подходил.
– Пой, Ахмед, не бойся…
Ахмед сверкнул белками глаз и так сжал лопату, что я за вагонетку подалась… Ей-богу, чуть не ударил.
Потом история с мылом… После вечерней поверки нам разрешили умыться. Возле жестяного корыта на двенадцать сосков выстраивалась очередь по двенадцать в ряд.
Я в своей шеренге была, кажется, пятая или шестая, не помню. Подхожу к умывальнику. Замечаю, наши женщины передают что-то друг другу. Оказывается, кто-то из тех, кому разрешено посылки получать из дому или от Красного Креста, дал кусок туалетного мыла. Вот они и передают его из рук в руки. Одна намылится и сует мыло соседке. Сейчас подойдет моя очередь, я уже слышу запах настоящего туалетного мыла, жду… Слева Дуся-парикмахерша, справа Маша. Дуся намылила руки, щеки и, глядя широко открытыми глазами мимо меня, протягивает мыло Маше, шепчет:
– Скорей, Машенька, а то другие ждут…
Будто меня вовсе здесь нет…
Девочки, сестрицы мои дорогие, да что ж вы со мной делаете? Думаете, так я крикнула? Нет, это в душе я спросила… Кричать нам было нельзя: ни кричать, ни разговаривать. По двору всегда абверка со стеком прохаживалась…
В барак я вошла последней. Остановилась у двери, с трудом сдерживаюсь. Подружки укладываются, меж собой вполголоса переговариваются, а меня опять будто нет… Мое место свободно, но я иду не к нему. Иду к Дусе – дамскому мастеру. Сейчас при всех спрошу, почему она меня обошла. С каких это пор у нас делят не поровну? С каких это пор одни чистенькие, а другие… Мысли путаются, хочу сказать очень важное, а произношу два глупых слова:
– Мыло… было?..
Дуся нагнулась ко мне с верхних нар, глаза – щелочки.
– Зачем тебе мыло? Ты и без мыла в капо пролезешь…
Вот теперь я крикнула по-настоящему:
– Дуры вы, бабы! Дуры! Для кого ж я стараюсь? Для кого гордость свою унижаю?.. Праздник скоро, у шахтеров… Они меня… Я у них песни петь буду, наши, советские… Все равно как на нашем празднике… В их день мы свой отметим… Это ж как красный флаг поднять…
– Постой, – Надя остановила мою истерику, – что ты мелешь? Где у тебя красный флаг? Не кричи… Порядка не знаешь?
По порядку вышло так, что без мыла меня намылили… Почему сразу не рассказала, не посоветовалась? Почему одна решила действовать? Дело нешуточное, запоешь, а тебе кляп в горло – и поминай как звали.
– Тут не сольное, – шептала Надя, – а хоровое пение надо. Ты начнешь, мы за тобой. Вот тогда получится «красный флаг».
В ту ночь спали мы плохо. Это был первый наш заговор, первая организация. Надя оказалась настоящим подпольщиком. Все учла, всем объяснила, где и как держаться, что говорить, как потихоньку разучить нашу песню.
Удастся ли французам уговорить коменданта? Я волновалась по-прежнему, но теперь не страдала от одиночества. Мы ждали этот праздник, готовились к нему и считали: даже если нас всех изобьют, всех в бункер загонят, свой «красный флаг» мы поднимем.
Снова в часы отлучки немца-мастера мы пели с Ахмедом песни – алжирские и наши, советские… И снова Франсуа приходил слушать.
Еще ни он, ни я не знали, что ждет нас обоих…
Франсуа:
Все началось еще до праздника. До дня святой Барбары. Сначала он был мне безразличен. В пустой и никчемной жизни, в конце концов, все дни одинаковы. До того, как я встретил мадам, завершился круг моих размышлений, и я пришел к определенному выводу. Ничто не имело значения…
Раньше я верил в разные глупости: в счастье, равенство, в великое призвание европейца, стоящего над темным миром азиатских стран. В том смысле, что без нас, французов, азиаты и африканцы не выкарабкаются из каменного века… Так меня воспитали, и казалось, тут ничего нельзя изменить… Простите, несколько слов о себе. Иначе нет смысла рассказывать…
Я покинул маленькую семью художника-идеалиста, моего отца, и ушел к шахтерам. Ушел, чтобы выравнять совесть. Не понимаете? Это легко объяснить. Мы жили среди трав и цветов, под ярким солнцем, пользуясь всеми благами цивилизации. А где-то под нами голодное племя кротов зарывалось на таинственную глубину, добывая нам тепло и энергию света. Мы ничего не знали о них, о черных призраках, лишь на закате поднимавшихся на землю. На них было стыдно смотреть. Стыдно, как воровство…
Я пытался судить других и себя по справедливости, по силе своего сознания и верил в романтику борьбы. Для своих лет я был слишком начитан, слишком наивен. Я был достаточно глуп.
Как видите, это предисловие дает мне право говорить о себе без всякого снисхождения. Будьте свидетелем моей откровенности.
На шахте в Мольфидано я стал квалифицированным мастером, как раз перед тем, как началась война. «Странная война». Все же она с самого начала одним стоила жизни, других привела к катастрофе. К внутренней катастрофе, после которой не очень хочется жить.