Бывало так, что те, кто дрался, за меня же и заступятся. Обе стороны против отца:
«Варьку не бей… Варька, она за правду страдает…»
Разговоров потом до самого покрова. Над отцом посмеиваются:
«Видать, ошибся Роман. Думал дочку сробить, а она вовсе милиционер».
Так меня «милиционером в юбке» и звали.
Брат меня подзадоривал. Я очень дружила со старшим братом Павлом. Старалась во всем подражать ему. Считала, нет лучше хлопца на всем белом свете, чем мой Павлюк.
«Не звонил Иосиф Моисеич? Что-нибудь известно?» В дверях толпились запыхавшиеся, ждущие люди.
– И ты повела их к переправе?
– Да… И мы опоздали. Мальчик мой, Алик, всю дорогу держался таким молодцом, а тут опустился возле меня на траву, вздохнул горько, как взрослый:
«Что с нами будет? Где наш папа?»
Кругом стояли люди. Они ничего не говорили.
Я прижала сына к груди, его головка скользнула по шелку нового платья, и тут, сейчас смешно вспомнить, вместе с сознанием своей вины (хотя что я могла сделать?) появилось чувство неловкости, даже стыда. Все видят на мне это дорогое, новое платье, модные туфли и завивку «перманент». Словно в театр или на именины собралась… Они-то не знали, что завилась я еще третьего дня, ожидая Иосифа, а платье и туфли пожалела оставить в брошенном доме… Мне так шло это платье… Подумала: «Боже, до чего глупо сейчас быть красивой… Смогу ли я им объяснить?»
Я открыла глаза и… никого не увидела. Никого. Мы были только вдвоем, я и мой затихший мальчик.
Громче доносился шум моторов, голоса командиров. Видно, немцы остановились у переправы. Низко, почти задевая верхушки сосен, прогудели самолеты с черными крестами… Черные птицы… Алик вскочил:
«Прячься, мамочка! Сейчас будут бомбы!»
«Тише, сынок, тише, родненький…»
Он оглянулся:
«А где все?»
«Ушли… И вы уходите…» – послышался за моей спиной негромкий голос.
К нам подходил мужчина, отряхивая с колен землю и сухой мох. Я узнала его. Он работал механиком на городской электростанции и недавно был награжден орденом «Знак Почета». Сейчас ордена на нем не было. Почему-то я сразу обратила на это внимание. Механик остановился, пожевал губами, всматриваясь в меня, и сказал:
«В город тебе, Варвара Романовна, сама понимаешь, путь зааминен. Пробирайся на Заболотье. Может, выйдешь еще…»
«А вы?»
«Мне что? Я человек непартийный, русский мастеровой…»
Слова вроде простые и верные, а слышать их было обидно. Тут Алик вскрикнул:
«Тетя Катя! Вон тетя Катя идет!»
Из-за деревьев вышла уборщица райисполкома. Мой сын дружил с этой большой, сильной женщиной. Казалось, с ней всегда все становилось проще, спокойней, и я обрадовалась.
«Нашелся-таки, герой-парашютник… – шептала тетя Катя, одной рукой придерживая на спине туго набитый мешок, другой обнимая Алика. Она была матерью двух летчиков-офицеров, и Алик, часами слушая ее рассказы о сыновьях, мечтал стать парашютистом. – Будем с тобой до самого Минска добираться, – продолжала тетя Катя, даже не взглянув на меня. – Авось да небось к брату моему дойдем, к Игнату. У него на хуторе и переждем нашу беду…»
Я сказала:
«Спасибо, Катерина Борисовна, мы сейчас…»
Тетя Катя строго спросила: «Документы где?..»
И тут вспомнилась мне моя жизнь. Я родилась в крестьянской семье. Вся семья от зари до зари не разгибалась. Жили мы хорошо, в достатке. Да что тут рассказывать… Сложное было время. Когда подросла, я у родственников в городе жила. Училась в педтехникуме. Но кончить техникум мне не дали, не до учебы было тогда. Хотела к родителям ехать… Иосиф отговорил. Словом, решили мы с ним вместе по-новому жизнь строить. Он мне потом и техникум закончить помог.
Была я Варенька Михалевич из деревни Михалевичи (у нас там почти вся деревня под одним прозвищем), я стала Варварой Каган. Преподаватель литературы. По-белорусски «настаўница».
– А новое имя «мадам Любовь» откуда взялось? Или это только француз так тебя назвал?
– Нет, не только Франсуа… Это имя было моим долгое время… Я никогда не отказывалась ни от своего настоящего имени, ни от второго – Любовь…
Но погоди, путь мой лишь начался, и начала его Варвара Романовна… Варвара-великомученица как в шутку назвала меня одна женщина…
Остановим рассказ Варвары Романовны. Пришел мой черед кое-что разъяснить.
Свидетелем встречи Варвары и Франсуа я стал не случайно. В редакции центральной газеты мне сказали, что такая встреча возможна и, скорей всего, произойдет обязательно.
Как же счастливо получилось, что она действительно произошла и одним из участников этой удивительной встречи оказалась когда-то хорошо мне знакомая связная, вдруг открывшая новую, дотоль неизвестную сторону ее большой жизни.
Я давно собирался написать о нашей лучшей связной, но… знал о Вареньке Каган лишь то, что всем было видно. В быстротечной смене военных событий не хватало времени «поговорить по душам».
Потом и вовсе куда-то исчезла связная…
Слушайте, что пало на долю Вареньки Каган.
Шла она с сыном вслед за тетей Катей на хутор к Игнату-леснику, доброму человеку. Шла не день и не два, а вторую неделю. Не знала, что Игната на хуторе давно уже нет. Что еще, когда только пролилась первая кровь на границе, вызвали лесника в сельсовет и велели вместе с другими колхозниками гнать на восток, по лесным дорогам, в обход города Минска, племенное стадо коров.
Уходил Игнат от родных мест, оглядываясь на зарницы пожаров, прислушиваясь к раскатам догонявшего грома. На пятые сутки понял, – не уйти им с тяжелыми сементалами, с ослабевшим, жалобно мычавшим скотом. Свернули к небольшой железнодорожной станции. Тут судьба лесника решилась по-новому.
Со станции отправляли последние эшелоны. Распоряжались военные. Им уже ясна была обстановка. Часть стада погрузили в товарняк, часть – кашеварам на радость. Пастухов-мужчин позвали к командиру.
Игнат едва успел письмо написать. Отдал колхознице, решившейся пробираться назад, к дому. Написал Игнат хитро, на случай, если колхозница собьется с пути и письмо врагу попадет. Шуткой прикрыл тяжелую правду. Знал, Надежда, жена его, «зязюлька родная», поймет, только бы в руки взяла…
И вот что удивительно: казалось, земля горит под ногами, смерть тучей носится, немец сплошной стеной прет – зайцу не проскочить, а колхозница прошла, как по ягоды сходила. И письмо отдала, прямо в руки Надежды… Вот оно, писанное карандашом на листках в косую линейку.
«Здравствуй, Зязюлька моя, и Чижик, и Сорока-белобока!
Я жив-здоров, имел сто коров, теперь и телушки на развод не оставил. Передал свое рогатое войско в надежные руки, пастухам постарше меня. Сам же остался в прежней должности – по лесу ходить, нарушителей ловить, чтоб не делали незаконных порубок.
Хотя места для меня новые, да дело вроде бы старое. Потихоньку, помаленьку, авось с товарищами и до дому дойдем. Живите – не тужите, по ночам лампы не коптите. Комары на свет налетят, Чижика покусают.
Сороке скажи, чтоб не трещала по всему лесу. Тихо живите, с оглядкой. Коли спросят – я в дальнем обходе у кума ночую. Так отвечай, да в уме примечай, – корову надо бояться спереду, коня сзаду, а немца со всех сторон…»
Надежда привыкла к веселому нраву мужа, к его манере отвечать присказками да поговорками. Стороннему человеку иной раз трудно понять, где Игнат шутит, а где всерьез говорит. Даже с пойманными порубщиками Игнат разговаривал так, что те поначалу считали: «Ну, обойдется, слава те господи…» Но «обходилось» не часто.
Лесником он стал, отслужив свой срок в армии. По охотничьей страсти в лес попросился. Тогда и поселился на хуторе, в стороне от дорог, среди темного бора и зыбких болот. Дико, красиво кругом. Но ни таинственно застывшая жизнь среди суровых преданий древности, ни одиночество хутора не отделили Игната от людей. Не успели наложить на него печать лесных сумерков, хотя, смеясь, он уже называл себя «Бирюком».