– Я ж без обмана, миленькие вы мои, – ласково сыпала хозяйка, жилистая, еще не старая женщина, – мне откуль зараз взять? Нас обдирали як липку. И тое дай, и гэта отдай государству. Теперь, даст бог, поправимся. Абы не лениться. Люди жито косить почали, а я женщина слабая, мне одной не управиться. И хлопчика вашего молочком отпоим. Ишь до чего износился… Жалко дитё. Нехай за гусями глядит, якраз по его силенкам работа…
«Отчего мы тебя раньше не знали?» – думала я.
– Думай не думай, а податься некуда. Отощали в пути, – рассудила тетя Катя, – малого подкормим и дальше пойдем…
Остались у хозяйки. Денек передохнули и назавтра чуть свет отправились полоть. Днем жара становилась невыносимой. Земля пересохла, осыпалась пылью с корней сорняков. Во рту держался стойкий привкус горечи. Хотелось пить.
Я разогнула спину, чтобы хлебнуть из бутылки теплой воды, и только теперь увидела женщин на широких колхозных огородах. Утром не было никого, кроме нас с тетей Катей. Женщины появились внезапно, словно выросли среди грядок, не успев распрямиться. Никто ни с кем не заговаривал, не перекидывался обычными шутками. И хотя полоть нельзя, держа голову прямо, мне показалось, что бабы нагнулись от стыда, не смея смотреть в глаза друг другу, потому что пололи чужое. Вернее, недавно свое, общее, а теперь будто краденое.
Огороды принадлежали колхозу, каждый имел тут свою долю, но все понимали, что делить по трудодням уже не будут, делить некому, и каждый считал своей долей то, что сможет собрать, огородив тычками себе участок.
С нашим приходом хозяйка перенесла тычки, захватив еще никем не занятые грядки капусты.
Я поискала глазами Катерину Борисовну. Тетя Катя сидела на травянистой меже, в тени старой вербы, задумчиво глядя на раскинувшуюся по косогору, у самого горизонта деревню.
Уже несколько дней – я стала замечать – Катерина Борисовна ходила скучная, молчаливая. К Алику она по-прежнему относилась внимательно и ласково, а ко мне как-то иначе… словно что-то таила от меня. Пугала мысль: «Неужели эту сильную, неглупую женщину надломили наши скитания, горечь наших потерь?»
Села к ней на траву.
– Отдохнем, – сказала я, заглядывая ей в лицо, – еще успеем наломать спину до вечера… Не на панском пригоне работаем.
– А чем оно лучше? – отвернувшись, ответила Катерина Борисовна. – Наша злыдня спит и видит, когда ее «паней» звать станут.
Ответила и замолчала, встала, отряхнула юбку и пошла к грядкам.
До вечера работали шаг в шаг, и мне уже не казалось, что мы гнем спины над краденым. Черт с ней, с нашей злыдней хозяйкой. С нее погодя спросится… Конечно, теперь мы с многих спросили. И, скажем прямо, многим простили.
Кто его знает, может, и правда, не все так виноваты, как тогда мне казалось? Но вот эту хозяйку свою простить не могу. Запомнилась мне она, вроде бабы-яги на рисунке из детской книжки. И, возможно, не очень с моей стороны справедливо, такой ее вижу по сей день. О такой и рассказываю.
Утром Алик погнал гусей к пруду. На берегу ему преградили путь соседние мальчишки. Не хотели пускать гусей туда, где купалась деревенская детвора. Не потому, что гуси мешали купаться, а потому, что принадлежали Юхимовне, этой «гадюке», «злыдне», «недорезанной пани».
Алика обозвали «панским батраком» и другими дурными словами. Он обиделся, не смолчал… Тут и началось.
Ватага действовала дружно, организованно. Гуси с гоготом разлетелись по всему пруду.
Алика загнали в воду и не давали выбраться на берег. Могло бы кончиться плохо. К счастью или несчастью, на шум прибежала хозяйка, и атака сразу захлебнулась под градом проклятий и угроз:
– Каб вам до дому не дойти, байструки поганые, каб вам кишки поразмотало, як вы тых гусей разогнали… Гуль-гуль-гуль, гусыньки мои… Гуль-гуль…
Не переставая созывать гусей, она помогла Алику выбраться из топкого ила.
– Ироды голодраные… Чужое дитё чуть не потопили, а божа ж мой… И батьки ихния бандиты, и детки такие… Гуль-гуль-гуль…
Алик сопел, выжимая мокрую рубашку, а Юхимовна чуть не плакала:
– Сиротинка ты моя, некому за тебя заступиться, некому пожалеть…
Тут Алик не выдержал:
– Вот приедет папка, привезет мне пистолет…
– А, не кажи, бедненький, – причитала Юхимовна, – где той твой папка…
– Мой папка на фронте, – в запальчивости выкрикнул Алик, – он фашистов бьет!
Юхимовна всплеснула руками и испуганно оглянулась.
– Что ты выдумываешь?.. Молчи ужо…
– Я не выдумываю, только мамка велела не говорить.
– Во, молодец. – Юхимовна присела на корточки, ласково обняла Алика. – И не говори, никому не говори. Дай я тебя трошки обмою, а то мамка ругать будет… Никому, а мне можно, я ж тебе как родная теперь… Ну?
– Никому нельзя, – тихо ответил Алик.
– И не надо… Я ж сама знаю. Мне мамка твоя рассказала. Вот тольки имя батьки забыла. Не то Ивано Семенович, не то Семен Иванович.
– Что вы, тетенька, – засмеялся Алик и шепотом объяснил: – Семен Иванович – это второй секретарь, а моего папу Иосиф Моисеевич зовут. Совсем не похоже даже.
– Ну, где там похоже… А я, старая, и позабыла. И фамилию никак вот не вспомню…
– Каган, – шепнул Алик, наклонившись к самому уху.
– Во, во… Как говоришь? Каган?.. А боже ж ты мой… Каган.
Это было утром. Днем Юхимовна убежала куда-то надолго, забыв покормить пастушка. Вернулась веселая, хмельная.
А бегала она к старосте. Не к деревенскому, поставленному немцами. Ему пока не рискнула сказать, что приютила Комиссарову женку, да еще, может, еврейку, а к церковному. К своему дальнему родственнику, за советом.
Там и порешили – Варвару послать в волость на регистрацию. Видать, набрехала раней, что в соседней области родилась и все такое… Пусть сама оправдается. А за хлопчика грех на душу не принимать. Пусть живет. Окрестить его и записать в церковную книгу по всем правилам. Как ни мал, да все в хозяйстве помощник. Держать же в дому невесть кого – не то время. Свою голову надо беречь.
Юхимовна осталась очень довольна и мудрым советом и угощением. А церковный староста после ее ухода не поленился разыскать старосту деревенского…
Впереди ждала колючая проволока…
День начался далеко, среди наспех выстроенных острожных вышек. Среди незнакомых, испуганно перешептывающихся людей. Тогда впервые увидела Варвара, как поднимается солнце за лагерной оградой.
Кому довелось однажды так встретить день, кто пережил первые минуты заключения, внезапно осознав, что отныне мир его ограничен тюремным забором и что больше нет у него никаких прав, а только обязанность подчиняться чужой, враждебной силе и что судьба твоя еще безразлична людям, оказавшимся рядом, потому что и на них это горе свалилось так же неожиданно и страшно, тот поймет, что значила встреча с родным, близким. С родным братом, как случилось у Варвары…
Павел – ее старший брат. Варя еще в куклы играла, а он уже за плугом ходил, косил вровень с отцом. Когда увозили его на север с родителями, Варя прибежала на станцию. Павел выскочил из вагона.
Он обцеловал ее мокрые щеки и, давясь слезой, приказал:
– Держись, сестренка… нам еще не конец.
Варвара Романовна:
Я встретилась с братом. Не принесла эта встреча нам радости. Лучше бы ее никогда не было. Мне и сейчас тяжело говорить о ней, хоть многое уже позабылось, многое понимается иначе… Расскажу все по порядку.
Привели нас на площадь, на которой раньше проходили осенние выставки достижения сельского хозяйства. Теперь она была огорожена проволокой и часовыми. Людей там было много. Их выстраивали в длинную, глухо шумящую очередь. Никто не знал, зачем их согнали сюда. Мало кто верил слухам – будто на белорусской земле появились каторжные лагери, такие же, как для коммунистов в Германии, о чем до войны часто писали в газетах.